(LVIII) Ведь я никоим образом не могу сомневаться, судьи, что вы, получив для разбирательства дело человека, не подпадающего под действие какого-либо закона, — даже если об этом человеке идет дурная слава, если он со многими во вражде, даже если он ненавистен вам самим, даже если вам, против вашей воли, придется его оправдать — все же его оправдаете, повинуясь своей совести, а не чувству ненависти. (159) Долг мудрого судьи — всегда иметь в виду, что римский народ вручил ему лишь такие полномочия, какие ограничены пределами вверенной ему должности, и помнить, что он облечен не только властью, но и доверием; он должен уметь оправдать того, кого ненавидит, осудить того, к кому не испытывает ненависти; всегда думать не о том, чего он желал бы сам, а о том, чего от него требуют закон и долг; принимать во внимание, на основании какого закона подсудимый привлекается к ответственности, о каком подсудимом он ведет следствие, в чем тот обвиняется. И если все это ему надо иметь в виду, судьи, то долг человека значительного и мудрого — когда он берет в руку табличку для вынесения приговора, — не считать себя единоличным судьей, которому дозволено все, что ему вздумается, но руководствоваться законом, верой в богов, справедливостью и честностью; произвол же, гнев, ненависть, страх и все страсти отметать и превыше всего ставить свою совесть, которая дана нам бессмертными богами и не может быть у нас отнята; если она на протяжении всей нашей жизни будет для нас свидетельницей наших наилучших помыслов и поступков, то мы проживем без страха, окруженные глубоким уважением. (160) Если бы Тит Аттий это понял или обдумал, он даже не попытался бы высказать то положение, которое он столь многословно развил, — будто судья должен решать дела по собственному усмотрению и связанным законами себя не считать. Мне кажется, что об этом — если принять во внимание желание Клуенция — я говорил слишком много; если принять во внимание важность вопроса — слишком мало; если же принять во внимание вашу мудрость — достаточно.

Остается очень немногое. Так как дело было подсудно вашему постоянному суду, то наши противники сочли нужным представить суду различные свои выдумки, чтобы не заслужить полного презрения, когда они явятся в суд лишь со своим злобным предвзятым мнением. (LIX) А дабы вы признали, что обо всем, о чем я говорил, высказаться подробно я был вынужден, выслушайте внимательно также и то, что мне остается сказать; вы, конечно, придете к выводу, что там, где была возможность привести доказательства в немногих словах, моя защита была очень краткой.

(161) Ты сказал, что Гнею Децидию из Самния, который был внесен в проскрипционные списки и находился в бедственном положении, челядь Клуенция нанесла оскорбление[673]. Нет, никто не отнесся к нему более великодушно, чем именно Клуенций — он помог Децидию своими средствами в его нужде, это признал как сам Децидий, так и все его друзья и родственники. Затем ты сказал, что управители Клуенция расправились с пастухами Анхария и Пацена. Когда на одной из троп произошла какая-то ссора между пастухами (это случается нередко), то управители Клуенция вступились за интересы своего хозяина и за его права частного владения; когда была подана жалоба, противники получили разъяснения, а дело было улажено без суда и споров. (162) «Публий Элий, в своем завещании лишив наследства своего ближайшего родственника, назначил своим наследником Клуенция, с которым он был в более отдаленном родстве». — Публий Элий сделал это, желая вознаградить Габита за услугу; к тому же Габит при составлении завещания и не присутствовал, а завещание скрепил печатью как раз его недруг Оппианик. «Клуенций не уплатил Флорию легата, завещанного ему». — Это не верно. Так как в завещании вместо 300.000 сестерциев значилось 30.000 сестерциев и так как обозначение суммы показалось Клуенцию недостаточно ясным, то он и хотел, чтобы ту сумму, какую он согласится выплатить, зачли в приход его щедрости; сначала он отрицал этот долг, а затем без всякого спора уплатил эти деньги. «После войны от него потребовали выдачи жены некоего Цея из Самния». — Хотя он и купил эту женщину у скупщиков конфискованных имений[674], он, узнав, что она была свободной, вернул ее Цею, не дожидаясь суда. (163) «Имущество некоего Энния Габит удерживает у себя». — Энний этот — обнищавший клеветник, приспешник Оппианика; в течение многих лет он вел себя смирно, затем вдруг возбудил дело против раба Габита, обвинив его в воровстве, а недавно подал жалобу на самого Габита. Поверьте мне, — когда этот суд по частному делу состоится, Эннию не избежать последствий злостного иска, даже если вы сами будете его защитниками. Кроме того, вы, говорят, выставляете свидетелем еще одного человека, отличающегося большим гостеприимством, — некоего Авла Бивия, трактирщика с Латинской дороги; он заявляет, что Клуенций, при посредстве подговоренных людей и своих собственных рабов, избил его в его же харчевне. Об этом человеке пока еще нет надобности говорить. Если он, по своему обыкновению, меня пригласит, то я обойдусь с ним так, что он пожалеет, что отошел от дороги[675]. (164) Вот вам, судьи, все те сведения насчет нравов и всей жизни Авла Клуенция, которые удалось собрать его обвинителям в течение восьми лет; ведь, по их утверждению, его все ненавидят! Как все это легковесно и неубедительно, как ложно по существу; как мало можно на это ответить! (LX) Ознакомьтесь теперь с тем, что имеет прямое отношение к данной вами присяге, что подлежит вашему решению, чего от вас требует закон, на основании которого вы здесь собрались, — с обвинениями в попытке отравления — дабы все поняли, как мало слов можно было затратить на рассмотрение настоящего дела и как много пришлось мне сказать такого, что было угодно обвиняемому, но имело самое малое отношение к вашему суду.

(165) Присутствующему здесь Авлу Клуенцию было брошено обвинение в том, что он отравил Гая Вибия Капака. К счастью, здесь присутствует честнейший и достойнейший человек, сенатор Луций Плеторий, гостеприимец и друг Капака. У него Капак жил в Риме, у него заболел, у него в доме умер. «Но наследником Капака стал Клуенций». — Я утверждаю, что Капак умер, не оставив завещания, и что владение его имуществом, согласно эдикту претора, перешло к сыну его сестры, римскому всаднику Нумерию Клуенцию, достойнейшему и честнейшему юноше, который здесь перед вами.

(166) Другое обвинение в отравлении заключается в следующем: на свадьбе присутствующего здесь молодого Оппианика, на которой, по обычаю жителей Ларина, пировало множество людей, якобы по наущению Клуенция, для Оппианика был приготовлен яд; но, как говорят, когда яд поднесли ему в вине с медом, его друг, некий Бальбуций, перехватил кубок, осушил его и тотчас же умер. Если бы я стал обсуждать это так тщательно, как будто мне надо было бы опровергнуть обвинение, я подробно рассмотрел бы то, чего я теперь касаюсь в своей речи лишь вкратце. (167) Какой проступок когда-либо совершил Габит, который бы позволил считать его способным на подобное преступление? Почему бы Габиту до такой степени бояться Оппианика, когда тот, при слушании этого дела, ни слова не сумел произнести против него? Между тем в обвинителях Клуенция, пока его мать жива, недостатка не было. В этом вы сейчас убедитесь. Или именно для того, чтобы опасность, угрожающая ему при разборе данного дела, не уменьшилась, к нему и прибавили еще новое обвинение? К чему было приурочивать попытку отравления именно ко дню свадьбы, к такому многолюдному сборищу? Кто поднес яд? Откуда его взяли? Почему был перехвачен кубок? Отчего напиток не был предложен снова? Можно было бы сказать многое, но я не хочу создавать впечатление, что я, ничего не говоря, хотел поговорить во что бы то ни стало; ведь факты говорят сами за себя. (168) Я отрицаю, что тот юноша, который, по вашим словам, умер, осушив кубок, умер именно в тот день. Это страшная и бесстыдная ложь! Ознакомьтесь с остальными фактами. Я заявляю, что молодой Бальбуций, явившись тогда к столу уже нездоровым и, как это обычно в его возрасте, проявив неумеренность, проболел несколько дней и умер. Кто может это засвидетельствовать? Тот же, кто об этом скорбит: его отец; повторяю, отец этого юноши; ведь если бы у него было хотя бы малейшее подозрение, то его скорбь заставила бы его выступить здесь свидетелем против Авла Клуенция; между тем он своими показаниями его обеляет. Огласи его показания. А ты, отец, если тебе не трудно, приподнимись на короткое время. Перенеси скорбь, какую у тебя вызывает этот необходимый рассказ, на котором я не стану задерживаться, так как ты исполнил свой долг честнейшего мужа, не допустив, чтобы твоя скорбь принесла несчастье невинному человеку и навлекла на него ложное обвинение.