(LXI, 169) Теперь мне остается рассмотреть лишь одно обвинение в этом роде, судьи! Благодаря этому вы сможете убедиться в справедливости моих слов, сказанных мной в начале моей речи: все несчастья, изведанные Авлом Клуенцием за эти последние годы, все тревоги и затруднения, испытываемые им в настоящее время, все это — дело рук его матери. Оппианик, говорите вы, умер от яда, данного ему в хлебе его другом, неким Марком Аселлием, причем это будто бы было сделано по наущению Габита. Прежде всего я спрошу: по какой же причине Габит хотел убить Оппианика? Между ними была вражда; это я признаю. Но ведь люди желают смерти своим недругам либо из страха перед ними, либо из ненависти к ним. (170) Чего же боялся Габит до такой степени, что попытался совершить такое преступление? Кому был страшен Оппианик, уже понесший кару за свои злодеяния и исключенный из числа граждан? Чего мог опасаться Габит? Что он подвергнется нападкам этого погибшего человека, что его обвинит тот, кто уже осужден, или что изгнанник выступит свидетелем против него? Или же Габит, ненавидя своего недруга и не желая, чтобы он наслаждался жизнью, был столь неразумен, что считал подлинной жизнью ту жизнь, какую Оппианик тогда влачил, — жизнь осужденного, изгнанного, всеми покинутого человека, которого за его подлость, никто не пускал под свой кров, не удостаивал ни встречи, ни разговора, ни взгляда? И такая жизнь вызывала ненависть у Габита? (171) Если он ненавидел Оппианика непримиримо и глубоко, то разве он не должен был желать ему прожить как можно дольше? Если бы Оппианик обладал хотя бы каплей мужества, он сам покончил бы с собой, как делали многие храбрые мужи, находясь в столь горестном положении. Но как же мог недруг предложить ему то, чего он сам должен был для себя желать? В самом деле, что дурного принесла ему смерть? Если только мы не поддадимся на нелепые россказни и не поверим, что он у подземных богов испытал мучения, уготованные нечестивцам, и встретил там еще большее число врагов, чем оставил здесь, что Кары[676] его тещи, его жен, его брата и его детей ввергли его туда, где пребывают злодеи. Если же все это — вымысел (а так думают все), то что же, кроме страданий, смерть могла у него отнять?

(172) Далее, кем был дан яд? Марком Аселлием. (LXII) Что связывало его с Габитом? Ничто не связывало; более того, ввиду тесной дружбы с Оппиаником, он скорее должен был относиться к Габиту недоброжелательно. И что же, именно такому человеку, своему заведомому недругу и лучшему другу Оппианика, Клуенций поручил совершить злодеяние и убить Оппианика? Далее, почему же ты, которого сыновнее чувство заставило выступить обвинителем, так долго оставляешь этого Аселлия безнаказанным? Почему ты не последовал примеру Габита — с тем, чтобы путем осуждения человека, принесшего яд, добиться предварительного приговора моему подзащитному?[677] (173) Что это за невероятный, необычный, небывалый способ отравления — давать яд в хлебе? Разве это было легче сделать, чем поднести его в кубке? Разве яд, скрытый в куске хлеба, мог проникнуть в тело легче, чем в случае, если бы он был весь растворен в питье? Разве съеденный яд мог быстрее, чем выпитый, проникнуть в жилы и все члены тела? А если бы преступление было обнаружено, то разве яд мог бы остаться незамеченным в хлебе скорее, чем в кубке, где он успел бы раствориться и где его не удалось бы отделить от напитка? «Но Оппианик умер скоропостижно». — (174) Даже если бы это было правдой, то такая смерть, постигшая очень многих, не может служить достаточно убедительным доводом в пользу отравления; но если бы это и внушало подозрения, то они могли бы пасть на других скорее, чем на Габита. Но именно это — бесстыднейшая ложь. Чтобы вы это поняли, я расскажу вам, и как Оппианик умер, и как после его смерти мать Габита стала искать возможности обвинить своего сына.

(175) Скитаясь изгнанником и нигде не находя себе пристанища, Оппианик отправился в Фалернскую область к Гаю Квинктилию, где он впервые захворал и проболел долго и довольно тяжело; вместе с ним была и Сассия, причем между ней и неким колоном Стацием Аббием, здоровенным мужчиной, обычно находившимся при ней, возникли отношения, более близкие, чем мог бы допустить самый распутный муж, если бы он был в более благоприятном положении. Но Сассия считала священные узы законного брака расторгнутыми, раз ее муж был осужден. Некий Никострат, верный молодой раб Оппианика, очень наблюдательный и вполне правдивый, говорят, обо многом рассказывал своему господину. Когда Оппианик начал поправляться, он, не будучи в силах, находясь в Фалернской области, переносить наглость этого колона, переехал в окрестности Рима, где обычно нанимал для себя жилье за городскими воротами; в пути он, говорят, упал с лошади и — как это понятно при его слабом здоровье — сильно повредил себе бок; приехав в окрестности Рима, он заболел горячкой и через несколько дней умер. Обстоятельства его смерти, судьи, подозрений не вызывают, а если и вызывают, то преступление это — семейное, совершенное в стенах дома.

(LXIII, 176) После его смерти Сассия, эта нечестивая женщина, тотчас же начала строить козни своему сыну. Она решила произвести следствие об обстоятельствах смерти своего мужа. Она купила у Авла Рупилия, который был врачом Оппианика, некоего Стратона, словно для того, чтобы последовать примеру Габита, в свое время купившего Диогена[678]. Она объявила о своем намерении допросить этого Стратона, а также своего раба, некоего Асклу. Кроме того, у присутствующего здесь молодого Оппианика она потребовала для допроса раба Никострата, — о нем я уже говорил, — которого считала чрезмерно болтливым и преданным своему господину. Так как Оппианик был в то время мальчиком и так как ему говорили, что допрос должен обнаружить виновника смерти его отца, то он не осмелился перечить мачехе, хотя и считал этого раба преданным слугой своим и своего умершего отца. Были приглашены многие друзья и гостеприимцы Оппианика и самой Сассии, честные и весьма уважаемые люди. Были применены самые жестокие пытки. Но как ни старалась Сассия, то обнадеживая, то запугивая рабов, вырвать у них показания, рабы все же, — как я полагаю — благодаря присутствию столь достойных людей, продолжали говорить правду и заявили, что они ничего не знают[679]. (177) По настоянию друзей, в тот день допрос был прекращен. Довольно много времени спустя, Сассия созвала их вновь и возобновила допрос. Рабов подвергли самой мучительной пытке, какую только можно было придумать. Приглашенные, не в силах выносить это зрелище, стали выражать свое негодование, но жестокая и бесчеловечная женщина была взбешена тем, что задуманные ею действия не приводят к ожидаемому успеху. Когда и палач уже утомился и, казалось, самые орудия пытки отказались служить, а она все еще не унималась, один из приглашенных, человек, которого народ удостоил почестей, и весьма доблестный, заявил, что, по его убеждению, допрос производится не для того, чтобы узнать истину, а для того, чтобы добыть ложные показания. Остальные присоединились к его мнению, и, по общему решению, допрос был признан законченным. (178) Никострата возвратили Оппианику. Сама Сассия выехала со своими рабами в Ларин, глубоко огорченная тем, что ее сын теперь уже, наверное, останется невредим и будет недосягаем не только для обоснованного обвинения, но даже и для ложного подозрения, и что ему не смогут повредить не только открытые нападки недругов, но даже и тайные козни матери. Приехав в Ларин, Сассия, ранее прикидывавшаяся убежденной в том, что Стратон поднес яд ее мужу, в Ларине тотчас же предоставила в его распоряжение лавку для продажи лекарств, снабженную всем необходимым. (LXIV) Проходит год, другой, третий; Сассия ведет себя смирно; она, видимо, желает своему сыну всяческих бедствий и накликает их на него, но сама ничего не затевает и не предпринимает. (179) Но вот, в консульство Квинта Гортенсия и Квинта Метелла[680], Сассия, чтобы привлечь на свою сторону в качестве обвинителя молодого Оппианика, занятого другими делами и совершенно не думавшего ни о чем подобном, женит его, против его желания, на своей дочери — той, которую она родила своему зятю; она рассчитывала забрать его в свои руки, связав его и этим браком и надеждой на получение наследства. Почти тогда же этот самый лекарь Стратон совершил у нее в доме кражу с убийством: там, в шкафу, как ему было известно, хранилась некоторая сумма денег и золото; однажды ночью он убил двоих спящих товарищей-рабов, бросил их в рыбный садок, затем взломал дно шкафа и унес… [Лакуна.] сестерциев и пять фунтов золота; его сообщником был раб-подросток. (180) На следующий день, когда кража была обнаружена, подозрение пало на исчезнувших рабов. Но когда заметили отверстие в дне шкафа и не могли понять, как все это могло случиться, один из друзей Сассии вспомнил, что он недавно видел на торгах, среди мелких вещей, изогнутую кривую пилку с зубцами с обеих сторон, которой, по-видимому, можно было выпилить круглый кусок дерева. Коротко говоря, запросили старшин на торгах; оказалось, что эту пилку приобрел Стратон. Когда таким образом напали на след преступления и подозрение пало на Стратона, то мальчик, его сообщник, испугался и во всем признался своей госпоже. Трупы в рыбном садке были найдены. Стратона заковали в цепи, а в его лавке оказались деньги, правда, не все. (181) Началось следствие о краже. Ибо о чем другом могла идти речь? Быть может, вы станете утверждать, что — после взлома шкафа, похищения денег, обнаружения одной лишь их части, убийства людей — было начато следствие о смерти Оппианика? Кто поверит вам? Можно ли было сочинить что-либо менее правдоподобное? Затем, — уж не говоря об остальном — можно ли было затевать следствие о смерти Оппианика по прошествии трех лет? И все-таки Сассия, горя своей прежней ненавистью, без всяких оснований потребовала того же Никострата для допроса. Оппианик вначале отказал ей; затем, когда она ему пригрозила разлучить его со своей дочерью и переделать завещание, он выдал жестокой женщине своего преданного раба — не для допроса, а прямо на мучительную казнь.