(LII, 143) Теперь, Тит Аттий, так как я ответил на все сказанное тобой об осуждении Оппианика, ты должен сознаться, что ты жестоко ошибся; ты думал, что я буду защищать Авла Клуенция, основываясь не на его действиях, а на законе[664]. Ты ведь не раз говорил, что, по дошедшим до тебя сведениям, я намерен вести эту защиту, основываясь на законе. Не так ли? Видимо, нас, без нашего ведома, предают наши друзья, а среди тех, кого мы считаем своими друзьями, есть кто-то, кто выдает наши замыслы нашим противникам. Но кто именно сообщил тебе об этом, кто оказался столь бесчестен? Кому же я сам об этом рассказал? Я думаю, в этом не повинен никто, а тебя, бесспорно, этому научил сам закон. Однако разве я, по-твоему, во всей своей защитительной речи хотя бы раз упомянул о законе? Разве я не вел защиту в таком духе, как если бы Габит подпадал под действие этого закона? Насколько человек может судить, ни одного соображения, которое поможет обелить Клуенция от обвинения, возбуждающего ненависть против него, я не пропустил. (144) Но что же? Кто-нибудь, быть может, спросит, отказываюсь ли я прибегать к защите закона, чтобы избавить своего подзащитного от угрозы уголовного суда. Нет, судьи, я от этого не отказываюсь, но я верен своим правилам. Когда судят честного и умного человека, то я обычно следую не только своему решению, но также принимаю во внимание решение и желания своего подзащитного. И вот, когда меня попросили взять на себя защиту, я, будучи обязан знать законы, ради которых к нам обращаются и с которыми мы все время имеем дело, тотчас же сказал Габиту, что по статье «Если кто вступит в сговор, чтобы добиться осуждения человека…» он ответственности не подлежит, так как она касается нашего сословия[665]. Тогда он стал умолять и заклинать меня, чтобы я не вел его защиты, ссылаясь на этот закон; я не преминул высказать ему свои соображения, но он уговорил меня сделать так, как ему казалось лучше: он утверждал со слезами на глазах, что доброе имя для него дороже, чем гражданские права. (145) Я исполнил его желание, но сделал это лишь потому (поступать так всегда мы не должны), что дело, как я видел, само по себе — и без ссылки на закон — давало мне большие возможности для защиты. Я видел, что в том способе защиты, каким я теперь воспользовался, будет больше достоинства, а в том, к которому Клуенций просил меня не прибегать, — меньше трудностей. Действительно, если бы моей единственной целью было выиграть дело, то я прочитал бы вам текст закона и на этом закончил бы свою речь.

(LIII) И меня не волнует речь Аттия, негодующего на то, что сенатор, способствовавший незаконному осуждению человека, подпадает под действие законов, между тем как римский всадник, поступивший так же, под их действие не подпадает. (146) Допустим, если я соглашусь с тобой в том, что это возмутительно (я сейчас рассмотрю, так ли это), то ты должен будешь согласиться со мной, что много более возмутительно, когда в государстве, чьим оплотом являются законы, от них отступают[666]. Ведь законы — опора того высокого положения, которым мы пользуемся в государстве, основа свободы, источник правосудия; разум, душа, мудрость и смысл государства сосредоточены в законах. Как тело, лишенное ума, не может пользоваться жилами, кровью, членами, так государство, лишенное законов, — своими отдельными частями. Слуги законов — должностные лица, толкователи законов — судьи; наконец, рабы законов — все мы, именно благодаря этому мы можем быть свободны. (147) Где причина того, что ты, Квинт Насон[667], заседаешь на шестом трибунале? Где та сила, которая заставляет этих судей, занимающих такое высокое положение, повиноваться тебе? А вы, судьи, по какой причине, из такого большого числа граждан, в таком малом числе избраны именно вы, чтобы выносить решение об участи других людей? По какому праву Аттий сказал все, что хотел? Почему мне дается возможность говорить так долго? Что означает присутствие писцов, ликторов и всех прочих людей, которые, как я вижу, состоят при этом постоянном суде? Все это, полагаю я, совершается по воле закона, весь этот суд, как я уже говорил, управляется и руководствуется, так сказать, разумом закона. Что же? А разве это единственный постоянный суд, который подчиняется закону? А суд по делам об убийстве, руководимый Марком Плеторием и Гаем Фламинием? А суд по делам о казнокрадстве, руководимый Гаем Орхивием? А суд по делам о вымогательстве, руководимый мной? А суд, как раз теперь слушающий дело о домогательстве, руководимый Гаем Аквилием? А остальные постоянные суды? Окиньте взором все части нашего государства: вы увидите, что все совершается по велению и указанию законов. (148) Если бы кто-нибудь захотел обвинить тебя, Тит Аттий, перед моим трибуналом[668], ты воскликнул бы, что закон о вымогательстве на тебя не распространяется[669], и это твое возражение вовсе не было бы равносильно твоему признанию в получении тобой взятки; нет, это было бы желание отвести от себя неприятности и опасности, которым по закону ты подвергаться не должен. (LIV) Смотри теперь, о чем идет дело и какого рода те правовые положения, которые ты хочешь ввести. Закон, на основании которого учрежден этот постоянный суд, велит, чтобы его председатель, то есть Квинт Воконий, с судьями, назначенными ему жребием, — закон призывает вас, судьи! — произвел следствие об отравлении. Следствие над кем? Ограничений нет. «Всякий, кто приготовил, продал, купил, имел, дал яд…» Что еще говорится в этом же законе? Читай «…да свершится уголовный суд над тем человеком». Над кем? Над тем ли, кто вошел в сговор, заключил условие? Нет. В чем же дело? «Над тем, кто, будучи военным трибуном первых четырех легионов[670], или квестором, или народным трибуном (следует перечень всех должностей), или лицом, вносившим или собиравшимся вносить предложение в сенате,…» Как же дальше? «Кто из них вошел или войдет в сговор, или заключил, заключит условие с целью осуждения человека уголовным судом…». «Кто из них…» Из кого же? Очевидно, из тех людей, которые поименованы выше. Какое же значение имеет то, как они поименованы? Хотя это и очевидно, все же сам закон указывает это нам. В случаях, когда он распространяется на всех людей, он гласит так: «Всякий, кто приготовил, приготовит смертельный яд,…» Подсудны все мужчины и женщины, свободные и рабы. Если бы закон имел в виду такой сговор, было бы прибавлено: «или кто войдет в сговор…» Но закон гласит: «Да свершится уголовный суд над тем, кто будет должностным лицом или же будет вносить предложение в сенате; кто из них вошел или войдет в сговор,…» (149) Разве Клуенций из числа таких людей? Конечно, нет. Кто же такой Клуенций? Человек, который, несмотря ни на что, не согласился на то, чтобы его защищали, ссылаясь на этот закон. Поэтому я оставляю закон в стороне, следую желанию Клуенция. Но тебе, Аттий, я отвечу несколькими словами, не имеющими непосредственного отношения к его делу. В нем есть особенность, которая, по мнению Клуенция, касается его; есть и другая, которая, по-моему, касается меня. Он считает важным для себя, чтобы его защищали на основании самого дела и фактов, а не на основании закона; я же считаю важным для себя, чтобы ни в одной части нашего спора с Аттием я не оказался побежденным. Ведь мне придется выступать еще не в одном судебном деле; мой усердный труд — к услугам всех тех, кого могут удовлетворить мои способности как защитника. Я не хочу, чтобы кто-либо из присутствующих подумал, что если я отвечу молчанием на рассуждения Аттия о нашем законе, то это означает, что я с ними согласен. Поэтому я повинуюсь тебе, Клуенций, насколько дело касается тебя; я не оглашаю закона и то, что я говорю сейчас, говорю не ради тебя; но не премину высказать то, чего, по моему мнению, от меня ожидают.