(LV, 150) Тебе, Аттий, кажется несправедливым, что не на всех граждан распространяются одни и те же законы. Прежде всего, если даже и признать это величайшей несправедливостью, то из этого следует, что законы эти надо изменить, но отнюдь не следует, что существующим законам мы можем не повиноваться. Затем, кто из сенаторов, достигнув, благодаря милости римского народа, более высокого положения, когда-либо отказывался подвергаться, в силу законов, тем более строгим ограничениям? Скольких преимуществ лишены мы! Сколько тягот и трудностей мы несем! И за все это нас достаточно вознаграждают одним лишь преимуществом в виде почета и высокого положения! Заставь же теперь всадническое и другие сословия подвергаться таким же ограничениям. Они не стерпят этого. По их мнению, им в меньшей степени должны угрожать путы в виде законов, стеснительных условий и судов, раз они либо не смогли занять высшее положение среди граждан, либо к нему не стремились. (151) Не буду говорить об всех других законах, распространяющихся на нас, между тем как другие сословия от их соблюдения освобождены; возьмем вот какой закон: «Никто не должен страдать от судебных злоупотреблений…», внесенный Гаем Гракхом; он внес этот закон ради блага плебса, а не во вред плебсу. Впоследствии Луций Сулла, как ни чужды были ему интересы народа, все же, учреждая постоянный суд для разбора дел, подобных нашему, на основании того самого закона, по которому вы судите и в настоящее время, не решился связать новым видом постоянного суда римский народ, который он принял свободным от этого вида судебной ответственности. Если бы он счел это возможным, то, при его ненависти к всадническому сословию[671], он ничего бы так не хотел, как собрать всю памятную нам жестокость своей проскрипции, какую он применил против прежних судей, в одном этом постоянном суде. (152) Так и теперь — поверьте мне, судьи, и заранее примите необходимые меры предосторожности — дело идет не о чем ином, как о том, чтобы этот закон угрожал карой также и римским всадникам; правда, усилия прилагают к этому не все граждане, а только немногие; ибо те сенаторы, которым служат надежной защитой их неподкупность и безупречность (таковы, скажу правду, вы и другие люди, прожившие свой век, не проявив алчности), желают, чтобы всадническое сословие, по своему достоинству ближайшее к сенаторскому, было тесно связано с ним узами согласия. Но люди, желающие сосредоточить всю власть в своих руках, ни в чем не делясь ею ни с кем, — ни с другим человеком, ни с другим сословием — полагают, что им удастся подчинить римских всадников своей власти, запугав их постановлением о том, что те из них, которые были судьями, могут быть привлечены к суду на основании этого закона. Люди эти видят, что авторитет всаднического сословия укрепляется; видят, что суды встречают всеобщее одобрение; люди эти уверены в том, что они, внушив вам этот страх, могут вырвать у вас жало вашей строгости. (153) В самом деле, кто отважится добросовестно и стойко судить человека, даже немного более влиятельного, чем он сам, зная, что ему придется отвечать перед судом по обвинению в сговоре и в заключении условия? (LVI) О, непоколебимые мужи, римские всадники, давшие отпор прославленному мужу с огромным влиянием, народному трибуну Марку Друсу[672], когда он, вместе со всей знатью тех времен, добивался одного, — чтобы тех, кто входил в состав суда, можно было привлекать к ответственности в таких именно постоянных судах! Тогдашние лучшие люди, бывшие опорой римского народа, — Гай Флавий Пусион, Гней Титиний, Гай Меценат, — а с ними и другие члены всаднического сословия не сделали того, что теперь делает Клуенций; они не думали, что, отказываясь нести ответственность, они тем самым как бы берут на себя некоторую вину; нет, они оказали Друсу самое открытое сопротивление, полагая и заявляя напрямик, стойко и честно, что они могли бы, по решению римского народа, достигнуть самых высоких должностей, если бы захотели обратить все свои стремления на соискание почестей; что они видели, сколько в такой жизни блеска, преимуществ и достоинства; что они не из презрения отказались от всего этого, но, будучи удовлетворены пребыванием в сословии своем и своих отцов, предпочли остаться верными своей тихой и спокойной жизни, далекой от бурь ненависти и судебных дел этого рода. (154) Либо, говорили они, надо вернуть им их молодость и тем самым дать им возможность добиваться почетных должностей, либо, коль скоро это не выполнимо, оставить им те условия жизни, ради которых они отказались от соискания должностей; несправедливо, чтобы люди, отказавшиеся от блеска почетных должностей из-за множества связанных с ними опасностей, милостей народа были лишены, но от опасностей со стороны новых судов избавлены не были. Сенатор, говорили они, жаловаться на это не может, так как все эти условия были в силе уже тогда, когда он приступил к соисканию должностей, и так как имеется множество преимуществ, облегчающих тяготы его должности: высокое положение, авторитет, блеск и почет на родине, значение и влияние в глазах чужеземных народов, тога-претекста, курульное кресло, знаки отличия, ликторские связки, империй, наместничество в провинциях; по воле наших предков, на этом поприще его ожидают, за честные действия, великие награды, а за проступки ему грозит немало опасностей. Предки наши не отказывались от судебной ответственности по тому закону, на основании которого теперь обвиняется Габит (тогда это был Семпрониев, ныне это Корнелиев закон); ведь они понимали, что закон этот на всадническое сословие не распространяется; но они беспокоились о том, чтобы их не связали новым законом. (155) Габит же никогда не отказывался дать отчет в своей жизни и притом даже на основании того закона, который на него не распространяется. Если вы считаете такое положение желательным, то постараемся, чтобы возможно скорее все сословия стали подсудны этому постоянному суду.

(LVII) Однако пока этого не произошло, — во имя бессмертных богов! — так как мы всеми своими преимуществами, правами, свободой, наконец, благополучием обязаны законам, не будем же отступать от них; подумаем также и вот о чем: римский народ теперь занят другими делами; он поручил вам дела государства и свои собственные интересы, живет, не ведая заботы, и не боится, что в силу закона, которого он никогда не принимал, он может быть привлечен к тому суду, которому считал себя неподсудным, и что суд этот — в составе нескольких судей — будет выносить о нем приговор. (156) Ведь Тит Аттий, юноша доблестный и красноречивый, исходит в своей речи из положения, что все граждане подпадают под действие всех законов; вы проявляете внимание и молча слушаете его рассуждения, как вы и должны поступать. А между тем Авл Клуенций, римский всадник, привлечен к судебной ответственности на основании закона, под действие которого подпадают одни только сенаторы и бывшие должностные лица. Клуенций запретил мне возражать против этого и вести защиту, создавая себе оплот в виде закона, словно это крепость. Если он будет оправдан, на что я твердо рассчитываю, уверенный в вашей справедливости, то все сочтут, что он (как это и будет) оправдан ввиду своей невиновности, потому что его защищали на основании именно этого, но что самый закон, к защите которого он прибегнуть отказался, оплотом ему не служил.

(157) Но теперь возникает вопрос, о котором я уже говорил; он касается лично меня и я должен отвечать за это перед римским народом; ибо цель моей жизни состоит в том, чтобы все мои заботы и труды были направлены в защиту обвиняемых. Я вижу, какой длинный, какой бесконечный ряд опаснейших судебных дел могут начать обвинители, пытаясь распространить на весь римский народ действие закона, составленного для применения только к нашему сословию. В этом законе говорится: «Кто окажется вступившим в сговор» (вы видите, как растяжимо это понятие), «заключившим условие» (понятие столь же неопределенное и неограниченное), «разделившим взгляды» (это уже нечто не только неопределенное, но и прямо загадочное и неясное) «или давшим ложное свидетельское показание,…» Кто из римского плебса никогда не давал таких свидетельских показаний, чтобы ему (если согласиться с Титом Аттием) не грозила такая опасность? Ведь если римскому плебсу будет грозить привлечение к ответственности перед этим судом, то никто — я утверждаю — не станет выступать как свидетель. (158) Но вот какое обязательство всем гражданам даю я: если кому-нибудь будут чинить неприятности на основании закона, который на этого человека не распространяется, и если он пожелает, чтобы я был его защитником, то я буду вести его защиту на основании закона и с величайшей легкостью добьюсь признания его правоты — у этих ли судей или у их достойных преемников; и во всей своей защитительной речи я буду опираться на тот закон, пользоваться которым мне теперь не позволяет человек, чью волю я обязан уважать.