(LXV, 182) И вот, через три года, Сассия возобновила допрос об обстоятельствах смерти своего мужа. Но над какими рабами происходило следствие? Разумеется, были найдены новые улики, заподозрены новые люди? Нет, были привлечены Стратон и Никострат. Как? Разве они не были уже допрошены в Риме? Скажи мне, женщина, обезумевшая не от болезни, а от преступности, — после того как ты вела допрос в Риме, после того как по решению Тита Анния, Луция Рутилия, Публия Сатурия и других честнейших мужей допрос был признан законченным, ты через три года, не пригласив, не скажу — ни одного мужчины (чтобы вы не могли сказать, что присутствовал тот самый колон), но честного мужчины, затеяла снова допрос тех же самых рабов, чтобы вырвать у них показания, грозящие гибелью твоему сыну? (183) Или вы утверждаете (ведь мне самому пришло в голову, что это можно сказать, хотя, вспомните, до сего времени ничего сказано не было), что во время допроса о краже Стратон сознался кое в чем и насчет отравления? Ведь нередко именно таким путем, судьи, обнаруживается истина, скрывавшаяся многими бесчестными людьми, а защита невиновного человека вновь обретает голос, которого была лишена; это происходит либо потому, что люди, способные к коварным замыслам, оказываются недостаточно смелыми, чтобы привести их в исполнение, либо потому, что люди отважные и наглые недостаточно хитроумны. Если бы коварство было уверенным в себе, а дерзость — хитрой, то едва ли было бы возможно дать им отпор.

Скажите, разве не была совершена кража. Да о ней знал весь Ларин. Разве против Стратона не было улик? Да ведь он был уличен, когда была найдена пилка, и был выдан подростком, своим сообщником. Или допрос этого не касался? А какая же другая причина могла вызвать допрос? Не то ли, что вынуждены признать вы и о чем тогда твердила Сассия: во время допроса по делу о краже Стратон, под той же пыткой, говорил об отравлении. (184) Это как раз то, о чем я уже говорил: наглости у этой женщины — в избытке, но благоразумия и здравого смысла не хватает. Ведь было представлено несколько записей допроса; они были прочитаны и розданы вам; это те самые записи, которые, по ее словам, были скреплены печатями[681]; в этих записях ни слова нет о краже. Сассии не пришло в голову сначала сочинить от имени Стратона показание о краже, а затем прибавить несколько слов об отравлении — с тем, чтобы его заявление показалось не добытым путем выспрашивания, а вырванным под пыткой. Ведь допрос касался кражи, а подозрение в отравлении отпало уже во время первого допроса; это в то время признала сама Сассия; ведь она, по настоянию своих друзей объявив в Риме следствие законченным, затем в течение трех лет благоволила к этому Стратону более, чем к какому-либо другому рабу, осыпала его милостями и предоставила ему всяческие преимущества. (185) Итак, когда его допрашивали насчет кражи и притом насчет кражи, которую он, бесспорно, совершил, он, следовательно, ни проронил ни слова о том, о чем его допрашивали? Значит, он тотчас же заговорил о яде, а о самой краже не проронил ни слова — и не только тогда, когда именно это требовалось от него, но даже ни в последней, ни в средней, ни в какой-либо другой части своих показаний? (LXVI) Вы теперь видите, судьи, что эта нечестивая женщина той же рукой, какой она стремится убить своего сына, — если ей дадут такую возможность — составила эту подложную запись о допросе. Но назовите же мне имя хотя бы одного человека, скрепившего своей печатью эту самую запись. Вы не найдете никого; разве только того человека, упомянуть имя которого для меня еще выгоднее, чем не называть никого[682]. (186) Что ты говоришь, Тит Аттий? Ты готов представить суду запись, угрожающую гражданским правам человека, содержащую улики его злодеяния, решающую его участь, и не назовешь никого, кто поручился за ее подлинность, скрепил ее своей печатью и был свидетелем? И эти столь достойные мужи согласятся с тем, чтобы то оружие, которое ты получишь из рук матери, погубило ее ни в чем не повинного сына? Но допустим, что эти записи доверия к себе не внушают; почему же данные самого следствия не сохранены для судей, не сохранены для тех друзей и гостеприимцев Оппианика, которых Сассия приглашала в первый раз? Почему они не уцелели до нынешнего дня? Что сделали с теми людьми — со Стратоном и Никостратом? (187) Я спрашиваю тебя, Оппианик! Скажи, что сделали с твоим рабом Никостратом. Так как ты намеревался в скором времени выступить обвинителем Клуенция, ты должен был привезти Никострата в Рим, предоставить ему возможность дать показания, вообще сохранить его невредимым для допроса, сохранить его для этих вот судей, сохранить его для нынешнего дня. Что касается Стратона, судьи, то он — знайте это — был распят на кресте после того, как у него вырезали язык. В Ларине все знают об этом. Обезумевшая женщина боялась не своей совести, не ненависти своих земляков, не повсеместной дурной молвы; нет, — словно не все окружающие могли впоследствии стать свидетелями ее злодейства — она испугалась обвинительного приговора из уст своего умиравшего раба.

(188) Какое это чудовище, бессмертные боги! Видели ли где-либо на земле такое страшилище? Как назвать это воплощение отвратительных и беспримерных злодейств? Откуда оно взялось? Теперь вы, конечно, уже понимаете, судьи, что я не без веских и важных причин говорил в начале своей речи о матери Клуенция. Нет бедствия, на которое бы она его не обрекла, нет преступления, которого бы она против него не замыслила, не затеяла, не пожелала совершить и не совершила. Умолчу о первом оскорбительном проявлении ее похоти; умолчу о ее нечестивой свадьбе с собственным зятем; умолчу о расторжении брака ее дочери, вызванном страстью матери; все это еще не угрожало жизни Клуенция, хотя и позорило всю семью. Не стану упрекать ее также за ее второй брак с Оппиаником[683] от которого она предварительно приняла в залог трупы его детей, а затем уже вошла женой в его дом, на горе семье и на погибель своим пасынкам. Не буду говорить и о том, что она, зная об участии Оппианика в проскрипции и убийстве Авла Аврия, тещей которого она когда-то была, а вскоре стала женой, избрала себе для жительства тот дом, где она изо дня в день должна была видеть следы смерти своего прежнего мужа и его расхищенное имущество. (189) Нет, я прежде всего ставлю ей в вину то преступление, которое раскрыто только теперь, — попытку отравления при посредстве Фабрициев[684], уже тогда, когда другие, по горячим следам, заподозрили ее в сообщничестве, одному только Клуенцию оно казалось невероятным; но теперь оно явно и несомненно для всех; конечно, от матери не могла быть скрыта эта попытка; Оппианик ничего не замышлял, не посоветовавшись с Сассией; если бы дело обстояло иначе, то впоследствии, по раскрытии преступления, она бы, несомненно, не говорю уже — разошлась с ним, как с бесчестным мужем, а бежала бы от него, как от лютого врага, и дом его, запятнанный всяческими преступлениями, оставила бы навсегда. (190) Однако она не только не сделала этого, но с того времени не упустила ни одного случая причинить Клуенцию зло. И днем и ночью эта мать только и думала о том, как бы ей погубить своего сына. Прежде всего, чтобы заручиться помощью Оппианика как обвинителя своего сына, она привлекла его на свою сторону подарками, услугами, выдала за него свою дочь, подала ему надежду на наследство.

(LXVII) У других людей раздоры между родственниками, как приходится видеть, часто имеют своим последствием развод, расторжение родственных связей; между тем эта женщина рассчитывала найти надежного обвинителя ее сына только в том человеке, который бы предварительно женился на его сестре! Другие люди, под влиянием новых родственных связей, часто забывают давнюю вражду; она же сочла, что для нее новые родственные связи послужат залогом укрепления вражды. (191) И она не только постаралась подыскать обвинителя против своего сына, но также подумала и о том, каким оружием его снабдить. Отсюда ее старания склонить на свою сторону рабов угрозами и обещаниями; отсюда те нескончаемые жесточайшие допросы об обстоятельствах смерти Оппианика, которым, наконец, положило предел не ее собственное чувство меры, а настояния ее друзей. Три года спустя ее же преступные замыслы привели к допросам, произведенным в Ларине; ее же безумие породило подложные записи допросов; ее же бешенство заставило ее преступно вырвать язык у раба. Словом, подготовка всего этого обвинения против Клуенция и задумана и осуществлена ею.