— Ха-ха-ха! — расхохотался Заремба. — Ну, убирай, пострел, со стола и зови маркитанта.

Немного погодя вошел человек небольшого роста, плечистый, с реденькой рыжеватой бородкой, раскосыми глазами и широким лицом. На бритой голове его красовалась тюбетейка, малиновая рубаха была запущена в шаровары, а поверх нее накинут синий кафтан, густо собранный на поясе в сборки. Он подал Зарембе синий клочок бумаги с выколотым в уголке треугольником.

Заремба посмотрел на бумажку и, опасаясь какого-нибудь подвоха, проговорил сухо:

— Что это за комедия? Вы что, немой?

Маркитант усмехнулся и, шепнув формулу посвященных, прибавил вслух:

— Зовут меня Махмут Беляк, из Лостои, брат майора Амурада. Татарин, как изволите видеть, ваше благородие, родом и верный слуга польской отчизне.

— Так будьте желанным гостем, а мне простите мой первый прием, — денщик доложил мне о каком-то маркитанте. Присядьте, пожалуйста.

— Вот уж полгода, как я действительно маркитанствую. Сейчас сможете убедиться, какие у меня добротные товары.

Он крикнул по-татарски в сени, и через минуту в комнату были внесены длинные лубяные короба, обвязанные веревками.

— Сташек! — приказал Заремба. — Сядь на крыльцо и — никого нет дома.

Маркитант сам запер дверь на ключ и, развязав короб, вынул оттуда несколько мешков золота.

— Десять тысяч дукатов. Необходимо их поскорее вручить нурскому квартирмейстеру Зелинскому. Таков приказ начальника Дзялынского. Через пять дней он обещал сам прибыть в Гродно. А теперь покажу вам настоящий товар.

— Так вы разве в самом деле торгуете? — спросил Заремба, немножко шокированный, пряча мешки с золотом в ящик.

— Эта профессия приносит большие барыши и дает мне возможность заодно служить нашему делу, — ответил татарин, выбрасывая из лубков на пол дорогие материи, из-под которых извлекал какие-то тяжелые, длинные предметы в байковых чехлах. — У меня тут привезено пятьдесят ружей, надо доставить их полковнику Гроховскому в Парчев.

— Да, уж и сказочные лубки! — воскликнул Заремба, страшно обрадовавшись и оглядывая ружья чуть не с благоговением. — Настоящие марципаны! Этого-то нам больше всего недостает. Новехонькие, — понюхал он стволы, — а уже пристрелянные! Дорого, должно быть, стоят?

— По червонному целкачу на магарыч, — мне коран запрещает пить вино и угощать им. Удружил я в нужде одному гренадерскому офицеру. Дела мало мне до того, откуда он взял ружья! Не мой грех, не мое покаяние. Есть и мешочек с тысячью первосортных кремней. — Он уложил ружья в один короб, сложил товары в другой и собрался уходить. — Квартирую на почтовом дворе. Часто бываю в разъездах, — поставляю фураж в лагеря «союзников». Но конюх остается при запасных лошадях, он мне даст знать — явлюсь по первому требованию. Командир настаивал, чтобы ружья сейчас же отправить.

— Есть у меня монах, который ездит со сборами. Он их завтра отвезет.

Беляк не хотел принять никакого угощения и ушел. Заремба приказал скорее запрягать и, нагрузив все карманы золотом, поехал к подкоморию Зелинскому, к которому уже заезжал по приезде, но не застал его.

Подкоморий Зелинский проживал на Виленской улице, в небольшой усадьбе, и, к счастью, оказался дома.

Навстречу Зарембе вышел человек средних лет, статный, с красивым лицом, украшенным свешивающимися вниз усами, с привлекательной, радушной улыбкой, бритой головой и проседью в оставленном чубе. Одет он был в польский костюм с саблей.

Он пригласил Зарембу в небольшую комнату, взвесил аккуратно золото и, заперев деньги в сундук, обратился к гостю дружеским тоном:

— Завтра свезу их Капостасу. Так изволил распорядиться начальник. Он горячо рекомендовал мне вас, пан поручик. Побольше бы нам таких хороших офицеров!

— Побольше бы нам таких граждан, как вы, пан подкоморий, — с жаром возразил Заремба. — Офицеры знают свой долг перед родиной и ни на минуту не перестали верить в него.

— Благодетель ты мой дорогой! — воскликнул подкоморий, обнимая его. — Типун мне на язык, ежели я думал тебя обидеть. Я-то больше, чем кто другой, расхваливаю весь состав и знаю, что вы одни стоите на страже, в то время как все либо спят, либо складывают руки, отуманенные кошмаром предательской дружбы.

Он вдруг сразу замолк, так как из дальних покоев загремел чей-то раскатистый бас:

— Смею вас уверить, господа, что все, что делают наши союзники, — они делают для нашего блага. И только при ее великодушном покровительстве...

Подкоморий прикрыл дверь, но Заремба успел услышать и процедил сквозь зубы:

— Совсем как в басне о волчьей опеке над стадом баранов.

— А хуже всего то, что говорит это честный человек и гражданин и что так же, как и он, свято верит в это почти вся Литва. Одно отчаяние с этими слепцами!

— Прозреют, только будет уже поздно.

— Коссаковские дурят им голову в этом направлении и открыто говорят, что для Литвы единственное спасение — связаться добровольной унией с Россией.

— Они верят всяким нашептываниям, не внемлют только голосу совести и долга!

— Да, Езерковский, секретарь сейма, говорил мне, что Залуский, депутат из Сандомира, заручился уже местечком придворного казначея.

— Это «она» выслужила у Игельстрема, — она ведь его любовница.

— А Миончинский, люблинский депутат, получил чин полевого секретаря его величества.

— Оба — висельники, один — сводник, другой — разбойник с большой дороги.

— Послу нужно в сейме побольше вельможных голосов, вот он и заставляет назначать на высокие посты своих приспешников. Король ведь противиться не станет.

— Меня не удивит теперь даже, если великим коронным гетманом будет назначен архипрохвост и низкопоклонник Любовидзкий.

— Да, кстати, Браницкий ведь отказался от гетманской булавы. Шепчутся люди, будто «народом избранный» гетман Коссаковский хлопочет о ней в Петербурге для себя. А король с Сиверсом хотят поставить Ожаровского. Есть, однако, другие, желающие видеть коронным гетманом волынского депутата Пулаского.

— За подвиги и заслуги, что ли, его брата, покойного Казимира? Я думаю, все это только интриги, чтобы поссорить между собой членов сейма. Пулаский уж и так попрекает тарговицких союзников в ненасытной жадности и продажности.

— В данный момент нам нужен совсем другой вождь.

— Я-то даже знаю — кто. Но пока что Пулаский пригодился бы для наших планов: это человек, горячо любящий родину.

— Уж не из этой ли любви к родине предводительствует он Тарговицей?

— Имеется, я слышал, проект, — продолжал Зелинский, не обращая внимания на язвительное замечание Зарембы, — чтобы на сейме предложить его королю и депутатам кандидатом на великую булаву. Микорский решил взять слово в его пользу. Как вам это нравится?

Я своего протеста заявлять не буду, потому что во всех этих делах ничего не смыслю, — увернулся Заремба от неприятной темы и встал, берясь за шляпу.

— Ну а теперь пойдемте, благодетель мой дорогой, закусить, — там нас ждут. Познакомитесь с несколькими горячими оппозиционерами и с капитаном Жуковским.

— Я принципиально не общаюсь с оппозицией, чтобы не привлекать на себя внимание шпионов. В Гродно каждый честный человек считается подозрительным и находится под бдительным наблюдением. Мне приходится, безопасности ради, надевать на себя личину ярмарочного зеваки или гуляки, — объяснил Заремба серьезным тоном. Должен был, однако, пообещать прийти завтра обедать, за что пан подкоморий горячо пожал ему руку и сказал на прощанье:

— Считайте мой дом во всякой нужде своим.

Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.

— К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.

— Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?