— Пойдут все, только группами. Выбери десятников. Сам примешь над ними команду, сдашь их капитану Бельскому. Он их несколько дней прокормит, приоденет и дальше отправит. Погасить костры, — светает уже, а дым столбом валит.

— Это ничего, — в лесах тут много смолокурен, коптят все равно день и ночь.

— Да старайся объезжать корчмы и деревни, чтобы кто-нибудь не сболтнул чего не нужно.

— Только всего и знают, что новая война готовится и надо беречься Москвы и тех, кто держит ее сторону. В Варшаве скажут им больше. Слышь, не могут уняться! — прибавил он, взглянув в сторону солдат, которые все еще продолжали свои горестные разговоры.

— Небось, — донесся насмешливый голос, — пускай только твой помещик узнает, что принес ты с войны свои последние кости, — через газету тебя потребует, а чтобы ты, бедняга, не заблудился в дороге, пошлет за тобой старостовых ярыжек! Приведут тебя с парадом, честь честью, а он тебе тут же хомут на шею, с быком в пару запряжет, чтобы унизить тебя, чтобы честь твою солдатскую сапогом растоптать, да кнутом еще напомнит, что только ты и есть, что скотина, с которой он все, что захочет, сделать может.

— А за те годы, что ты ему не работал, а служил Речи Посполитой, заставит тебя по ночам барщину отрабатывать.

— Всю отчизну, проклятые, продали! — простонал прежний, жалобный голос.

— Нишкни там, мужичье! Вшивая команда! Дам я вам бунтовать, псы негодные! — нарушил вдруг общий тон чей-то хриплый голос.

С земли под деревом встал какой-то субъект, высокий, худой, лицо рябое, как соты, нос, как у ястреба, синие губы, черные закрученные кверху усы, длинные сапоги, обрывки какого-то фрака, грязная тряпка на шее, повязанная галстуком, голова обернута красным платком, в руках тросточка, в движениях — изысканные манеры. Чуть-чуть припадал на правую ногу и говорил с картавым иностранным акцентом.

— Кто такой? — крикнул Заремба, вставая с места. — Откуда взялся сюда, в лагерь?

— Дозвольте доложить, — заговорил один из солдат, прежде чем Кацпер успел ответить. — Лаский, бывший капитан Острожского полка, ведет нас от самой Белой Церкви. Бездомный, как и мы. Только как на голодный желудок нальет малость в себя, так сейчас ему панская спесь в голову ударяет. Покорнейше за него просим. На пищалке здорово играет, все дороги знает и со всяким сговориться умеет.

Поручик остыл немного и посмотрел несколько мягче на пьяного капитана.

— Ваше благородие, слишком много позволяете этим ситуаенам[8]. Невозможно ведь... От них так несет...

— Если вам «несет», можно уйти под ветер, скатертью дорога...

— Да я их обожаю, не покину до самой Варшавы. Если ваше благородие собирает партию, так ручаюсь вам, я был капитаном мушкетеров его королевского величества Людовика XV, то однажды...

— Выспитесь сначала, сударь, тогда поговорим и о мушкетерах.

Кацпер уселся на видном месте и стал выплачивать солдатам обещанное.

В бричке у отца Серафима, которого Заремба и Кацпер застали тоже в лагере, нашлось несколько караваев хлеба величиной с колесо, крупа, колбасы и даже изрядный говяжий бочок. Солдаты мигом закопошились у костров, поставили котелки, сковороды, принялись варить, жарить, так что в носу защекотало от приятных ароматов. Маркитантки приправляли кушанья, монах смотрел, чтобы при разделе никто не был обижен, и сам тоже подсел к котелку вместе с Кацпером и шляхтичем Ласким. Голодная братия набросилась на еду, как на врага, яростно пустилась рубить, колоть и резать. Только слышался звон посуды да визг собак, с нетерпением ожидавших своей очереди.

— Поручик, вижу, сегодня не в духе? — заметил Лаский.

Заремба сидел поодаль, погруженный в думы.

А кругом творилось чудо благодатного рассвета, чудо раннего утра, чудо начинающегося дня, чудо восходящего солнца. Кое-где уже зарделись высокие макушки, темная чаща засверкала огненным светом, заискрились росистые мхи. Лес стоял, объятый безмолвным восторгом, птицы грянули многоголосым хором, и все твари лесные спешили присоединить свой голос к этому радостному, благодарственному гимну. Растаял туман, прекратился ветер, и между ветвей проглядывало лазурное небо, взиравшее на людей любовным оком.

Утро уже было над всей окрестностью, когда Кацпер доложил:

— Созову десятских — и сможете, пан поручик, уехать.

Заремба кивнул головой в знак согласия. Кацпер стал вызывать.

Десятские выстроились шеренгой перед поручиком, который стал их расспрашивать об их предшествовавшей службе, о жизни, о побеге, пытаясь тянуть за язык каждого. Многие из них называли своими частями еще не распущенные и не захваченные врагом, все отрекомендовались дезертирами из вражьих полков, рассказывая на эту тему всякие небылицы. Если врали, то так ловко, что трудно было добраться до правды. Да, впрочем, и ни к чему. Солдаты все были в военном ремесле опытные, на все готовые и для дела нужные. Север оставил расспросы и неожиданно обратился к одному из десятских:

— Так ты из тех смельчаков, что убегали под Зеленцами?

Солдат затрепетал под его взглядом, ответил, однако, шутливым тоном:

— Наш командир кланялся в пояс каждой пуле. Тут и рядовым противно стало под огнем стоять...

— А вы откуда? — спросил Заремба другого.

— Из вражьего плена, чтобы отомстить и погибнуть, — ответил тот высокопарно и мрачно.

— А вы слыхали, как говорит генерал Костюшко? Надо бить, еще раз бить и разбить! Не мести ищите и не смерти желайте, а победы!

— А ты, — обратился он к казаку Семену, — почему оставил свою матушку?

— Ради другой матери, родины Речи Посполитой.

— Хорошо сказано. А другие позорно бежали.

Казак покраснел и робко ответил:

— Отдали бы нам паны свободу, и все казаки стояли бы за Польшу.

Заремба остановился перед Фурдзиком, старым знакомым.

— Давно ты из Кременца?

— Три месяца, как ушел оттуда. Ждать приходилось удобного случая. Этакая крепость отдана, господи ты боже мой, столько пушек, столько всего! Наш командир с осени укреплял стены и батареи. Из собственной казны тратился на порох, канониров целыми днями обучал, орудия переливать собирался. Год целый могли бы мы защищаться, хотя бы от самого черта!..

— Отчего же вы ее сдали? — спросил неосторожно Заремба, с чувством подступившей бессильной досады.

— Сдали ее офицеры и паны! — вскричал, не задумываясь, Фурдзик со слезами в голосе. — Разве мы могли не позволить? Ведь мы, как собаки, берегли ее и в холоде и в голоде! А сколько померло под палками за то, что присягать не хотели, а скольких в Сибирь погнали, а сколько еще гниет в казематах! А предатели смотрели сухими глазами, как мучат солдата!

Он замолчал, заметив глубокое страдание в глазах поручика.

Заремба никого больше не расспрашивал. Твердым голосом заявил он десятским:

— Каждый из вас поведет по десятку рядовых. А это ваш командир, — указал он на Кацпера. — Он вам укажет маршруты и посты, каждая партия должна пробираться другим путем. Кто свою команду в целости доведет до Белостока, получит повышение. Там всех оденут и заплатят старое жалованье. Как начнет смеркаться, трогайте в путь.

Солдаты разошлись.

— Нам пора ехать, — заявил отец Серафим, трогаясь в лес.

Заремба пошептался с Кацпером и, горячо пожав ему руку, как равному, поспешил за отцом Серафимом.

Они вышли длинным оврагом на дорогу, где уже ждала их бричка отца Серафима.

Кучер не скупясь хлестал исхудалых клячонок, но все же ехали медленно, так как колеса вязли в песке, а впереди в клубах пыли с поводырем во главе брело несколько овец, вокруг которых все время с веселым лаем обегала собака.

— Отцы духовные, вижу, не слишком-то расщедрились, — заговорил Заремба, указывая на крошечное стадо.

— Я заезжал только по пути, и больше для виду: не очень-то мне было до сборов. Зато вербовка удалась на славу, не правда ли? Самый отборный товар, каждый стоит десятка новобранцев. Собрать бы из таких молодцов порядочную ватагу, тогда бы можно было задать перцу врагам. Эти разбойники с голыми руками пойдут пушки брать. А вам бы над ними команду!