— Я бы принял, — засмеялся Заремба. — Да где мне, мелкой сошке, мечтать о высоком чине! — вздохнул он с неподдельной скромностью.

— Малые чины дают, а большие — берут!

— Это-то я знаю. Взять для примера хоть Цезаря, Кромвеля... Сами вывели себя в главари народа. Дивлюсь только, что у нас еще не нашлось такого хотя бы для спасения родины!

— Шляхта бы запротестовала, трибуналы объявили бы такого вне закона.

— Верно кто-то сказал, что в Польше потому только чтят господа бога, что это владыка не выборный и никак его не забаллотируешь на сейме.

— Дождем пахнет, тянет что-то у меня в икрах.

— Я думал, что подагра не трогает монашьих костей.

— Это не подагра, — кандалы мне когда-то съели мясо по самую кость, так что теперь лучше календаря предсказываю всякую перемену погоды.

— Кандалы? Это что же за странная история?

— Случился со мной в молодости такой казус: изловили меня вербовщики и продали кассельскому ландграфу. Тот меня перепродал англичанам, эти повезли меня в Америку, чтобы я за них дрался с французами. Вот и не было у бабы хлопот, купила порося... Долгая это история, дольше, чем «Отче наш», — засмеялся он.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

— Всему свету известно, что немецкие герцоги торгуют человеческим мясом, как наши вельможные паны отчизной, — проговорил немного погодя монах, и на худощавом лице его заиграли тени негодования и злобы. — Вот и мной торговали, словно вьючной скотиной. Латинская пословица говорит: «Перед силой бессилен закон». Но это пахнет признанием бессилия. Нет, против силы нужен не закон, а сила же! У того закон и право, у кого кулак сильнее. Так оно водится у просвещенных народов. Столько я изведал насилия и подлости, что не верю больше ни в закон, ни в совесть королей и магнатов. Прости меня, господи, только ты царствуешь там, у себя на небе, а здесь, на земле, дьявол барыши собирает!

— У нас лучше, чем в других странах, — у нас хоть людей еще не продают на вывоз.

— Потому что нужны шляхте для работы. А вот солдатами уже торгуют. Слыхали вы, сударь, что Забелло и Злотницкий продавали Кречетникову рядовых поштучно?

— Я считаю этот слух вымышленным и неправдоподобным.

— Не присутствовал я при этой сделке и под присягой подтвердить не сумею, но есть ли что-нибудь святое для магната? Мало ль примеров, что продают они своих жен, дочерей, родину, все, за что только могут хапнуть дукаты? Польша зиждется на разврате, Польша гибнет, Польшу воронье клюет! А как же может быть иначе, когда мужик — раб, шляхтич — дурак, а магнат, вельможа — негодяй. Ужас что творится в этой Речи Посполитой!

— Укорами зла не исправить, болезни не вылечить.

— Один только бог милосердный может нас спасти, — вздохнул с тоской монах.

— Он тоже держит сторону сильных!

— Не кощунствуйте, сударь! Франек! — прикрикнул он на кучера. — Спишь ты, сорванец, аль что! Стегни-ка кобылу по порткам, чтобы не ленилась.

— Не время уже пререкаться! — заговорил Заремба.

Но увидев, что монах уткнулся носом в молитвенник, протяжно зевнул и погрузился в дремоту.

Лес вскоре кончился. Они выехали на серые пустоши, местами поросшие можжевельником и испещренные песчаными пролысинами. Дорога спускалась полого в зеленую долину, где синели воды Немана. За ними опять поднималась холмистая местность, изрезанная глубокими оврагами, по которым струились сверкающие нити потоков.

Солнце стояло уже высоко над землей и изрядно припекало, клячонки плелись все медленнее, даже овцы останавливались от усталости, и поводырь то и дело поворачивал назад свою рогатую голову и жалобно блеял.

Но отец Серафим все время заставлял их прибавлять шагу, покрикивая:

— Живей, Франек, на том берегу отдохнем.

— А вы знаете, отче, что все перевозы на Немане обставлены казаками?

— Знаю. Для обманки-то нам и надо вернуться в Гродно Ковенским трактом. Здорово, однако, вы клюете уже носом! — заметил он, подставляя ему табакерку. — Укладывайтесь поудобнее да сосните. Я буду глядеть в оба.

Заремба не заставил себя упрашивать и через несколько минут храпел вовсю.

Проснулся уже в самом Гродно. Было уже после полудня, часы пробили четыре.

— Как это вам удалось, отче, провезти меня через кордон у заставы?

— Сказал, что везу пьяного. Офицер отнесся с почтением к такому обстоятельству.

— С вами все идет как по маслу. Спасибо вам.

Горячо пожал ему руку.

— Слушаю это с таким же удовольствием, как заяц — барабанную дробь! — проговорил монах, действительно ухмыляясь от удовольствия. — С сестрицей-дубинкой не однажды мы в жизни учились разбирать по складам, так что опыт у меня достаточный. Пойду малость повыпытаю чего-нибудь, а с завтрашнего дня я опять к вашим услугам, пан поручик.

— В работе недостатка не будет. А, Сташек! Какие вести принес?

Сташек подал поручику какие-то визитные карточки и радостно встретил его.

— Все в порядке, пан поручик.

Вытянулся перед ним, как полагается, в струнку.

— «Князь Цицианов, командир гренадерского полка», «фон Блюм, капитан», — читал Заремба, не будучи в силах скрыть изумление и некоторую тревогу. — Что ж ты им сказал?

— Что ваше благородие пошли обедать. Были как раз в полдень.

— Приятные гости! Цицианов отдает ответный визит, но чего нужно Блюму? Надо сейчас же показаться на людях. Не разузнаете ли, отче, кого вчера увезли из Гродно?

— Увозят под вымышленными фамилиями, а чтобы замести следы, на каждой почтовой станции меняют фамилии, так что самому черту не угнаться за ними. Попробую все же. Говорили братцы: может быть, удастся! — засмеялся он и ушел.

— Какой-то маркитант ожидает, — говорит, что знакомый, — доложил после его ухода Сташек.

— Так говорит? Ладно, зови, только прежде дай-ка мне чего-нибудь поесть.

— Все готово. — Сташек стал перечислять по пальцам: — Есть черника с клецками, есть молодая утка, поджаренная на вертеле, есть брусника, есть...

— Не валяй дурака, давай что есть, только поскорее! Да, кстати, принеси воды, разведи мыло и приготовь вишневый фрак...

Сташек справлялся живо, отпуская при этом такие потешные каламбуры, что Заремба все время хохотал. В конце концов спросил его, смеясь:

— Где это ты такой уродился?

— Не могу знать, пан поручик; нашли меня готового в капусте.

— Тебе бы в комедианты пойти.

— И этого я попробовал, — с «Петрушкой» по Варшаве ходил. Кукол нарядил мне один товарищ, а я глотку драл и за Ирода, и за черта, и за Маргаритку, и за еврея, — за все фигуры. А как дело было в последний мясопуст Великого Сейма, так цапнули нас маршаловы венгры, и пан маршал, городской голова, за то, что мы видных персон выставляем на посмешище публики, приказал нам всыпать по двадцать пять горяченьких. Щедрый барин, пускай ему хвороба вернет с барышами! Взяли нас потом под свою протекцию пан Вейсенгоф, пан Немцевич и ксендз Дмоховский, — сочинили потешные стишки на великих панов, дали нам кукол, похожих на них, как две капли воды, я говорил за каждого его голосом, и показывали мы этого «Петрушку» во дворцах, по квартирам и по первоклассным кофейням и трактирам. Случалось, что и по сто злотых нам за день перепадет. А что было хохота, да жратвы, да выпивки!

— Что ж, ты всякий голос умеешь передать?

— Разрешите только, пан поручик...

И, не дожидаясь ответа, отошел в угол и заговорил так удачно подделанным голосом Кацпера, что Заремба оглянулся в недоумении. Потом сразу точно раздулся, выпятил живот, надул щеки и заговорил голосом Качановского. Изобразил Мацюся и отца Серафима, потом закричал петухом, заржал, залаял, в три голоса сразу, засвистал дроздом.

— Ну и ну, черт возьми! Вот тебе за твои фокусы. В театре лучше не покажут.

— Раз услышу — и запомню! — похвастался Сташек, обрадовавшись дукату и перемене поручикова гнева на милость.

— А сколько тебе лет?

Он показался Зарембе совсем молоденьким.

— Породила меня, извольте, пан поручик, знать, тетка из милости, и приключилось это с ней в девичьем положении, — так стыдилась, бедняга, метрику на меня выписать.