Вдали загрохотали тяжёлые бомбовые разрывы. Один из них, самый громкий, ощутимо тряхнул воздух над станцией. Усатый человек, по-прежнему не дрогнув, сделал ещё два-три шага и, неслышно прошептав что-то, остановился. Повернулся в сторону взрыва. Под широкими рукавами шинели сжались два крепких костистых кулака. Он распрямился, подтянулся, поправил фуражку, одёрнул шинель и решительными, лёгкими, уже не шаркающими шагами сошёл с платформы в маленькое служебное зданьице. Здесь не так был слышен грохот колёс, разрывы, сирены и гудки. Несколько важных военных, в их числе и высокий полковник, застыли и дружно козырнули. Вскочили со стульев двое штатских в вальяжных пальто с каракулевыми воротниками и шляпах. Человек в шинели сдержанно покачал в воздухе ладонью. Ему, гражданскому, видимо, мешало что-то сказать "вольно". Люди чуть расслабились, жадно и выжидающе глядя на него. Негромко, глуховато, с грозной расстановкой и жёстким нездешним акцентом он произнёс:

- Эвакуации не будет. Я остаюсь в Москве. Все разговоры об отъезде правительства прекратить и пресекать немедленно всеми способами. Город сдан не будет. Приказ готовлю я. Лично. У меня всё.

И, не дожидаясь ответов, вышел. Озадаченно переглядываясь и перешёптываясь, свита поспешила за ним.

Бетонная дорожка выходила на тёмную, закоулистую московскую улочку с раздолбанным асфальтом. Сирены смолкли, и слышно было, как лёгкий октябрьский ледок тонко похрустывает под ногами идущих. Из тьмы, шурша шинами, вывернулись три одинаковые чёрные машины тяжёлых очертаний, похожие на черепах. Остановились. Выскочившие охранники распахнули дверцы перед важными седоками. Усатый человек опустился на заднее сиденье, обстукал сапоги, подобрал шинель и дал знак. Охранник захлопнул дверцу, вскочил на переднее сиденье, и кавалькада, мягко тронувшись и плавно набирая ход, без огней помчалась по тёмным улицам.

Милиционеры и военные патрули запоздало козыряли проезжающим. Мимо проплывали заклеенные крест-накрест чёрные окна Москвы, витрины разорённых магазинов и мусор. Несметный бумажный мусор устилал улицы, белел повсюду, нёсся и вздымался волнами колючей позёмки. Человек в шинели сердито покосился за окно и пробормотал что-то невнятное, но энергичное.

А из радиоприёмника впереди доносилась негромкая музыка. Тонко и горячо пела труба. Она то высоко вскрикивала, то тихо плакала, будто жалуясь, то гневно роптала на низах. Трубач был ранен. Окровавленный, в изорванной гимнастёрке, он стоял, качаясь, припадал на колено, но не опускал трубы, играл - и вставал, поднимался следом за изломанными звуками. И звучала в этом приглушенном зове твёрдая и непреклонная надежда. Человек в шинели прислушался и еле заметно одобрительно кивнул. Эта музыка была как нельзя кстати. Она подталкивала и окрыляла приземлённые, тягостно-бессонные мысли. Их надо было взбодрить, чтобы сложились они наконец в этот трудный, но такой нужный и долгожданный приказ. Главное - начать. Но чем?

Он глянул в окно, вздрогнул и велел шофёру остановиться. Вышел и вдохнул едкий дым пожарища. Дымились и лениво горели развалины взорванного при недавнем налёте дома. Тут же лежали вздутые пожарные рукава, и команда ствольщиков усердно боролась с затухающим огнём. Вид развалин был причудливо-устрашающим. Обломанным зубом высился уцелевший подъезд, и из грубо срезанной взрывом стены торчали лестничные пролёты, висели сорванные двери квартир, тлеющее тряпьё, искорёженные, иссечённые останки мебели. Тут и там, под самыми струями воды из брандспойтов, сновали санитары. Двое с носилками прошли, сгибаясь, совсем рядом. Поверх бесформенного груза лежала насквозь пропитанная кровью простыня. За квартал - видно было - что-то ярко горело, рыжее зарево поднималось из-за крыш и бросало зловещие багровые отсветы на копошащихся людей, на струи воды, на кирпичные глыбы в копоти и извёстке. Недобрые красные зайчики плясали в битом стекле, в натёкших лужах, в чёрном лаке правительственных машин. Человек в шинели шевельнул губами и тягостно покачал головой. За ним выросла его немногочисленная свита в фуражках и шляпах.

И только сейчас их заметили. Побежал тревожный шепоток. Заозирались санитары, замерли, вытаращив глаза, пожарные со стволами наперевес. Видя это, он сделал свой привычный отстраняющий жест и снова покачал ладонью, призывая не обращать внимания и не отвлекаться. Прищуренные глаза зорко, будто фотографируя, обежали развалины. И, махнув свите рукой, человек в шинели вернулся в машину. Кортеж беззвучно тронулся и растворился в темноте. И ошалелые люди долго и молча глядели друг на друга.

Уже в машине он протянул руку и взял лежащие тут же, на сиденье, большой блокнот и тонко очинённый карандаш. Раскрыл и с энергичным нажимом вывел два слова. Машину тряхнуло, и карандаш сломался. Но он был уже не нужен. Главные, первые слова были найдены. Твёрдым, чуть растянутым почерком вдавлено пересекали они страничку и были пронизаны, напитаны призывной медью только что услышанной трубы: "Сим объявляется..."

Тяжелы и неуютны в этом октябре московские ночи. Ни огонька на улицах. Ни единого проблеска жизни в окнах. Белые кресты - и кромешная тьма за ними. Холодный морозный ветер бесится меж домами, змеит по мостовым злую позёмку, ищет запоздалых прохожих - напасть, выстудить, свалить с ног. Но тихо и пусто в городе. Комендантский час. Только и слышатся тут и там гулкие шаги неугомонных продрогших патрулей и рёв моторов проходящих автоколонн. И огромные, бесформенные туши аэростатов, зловеще покачиваясь, взирают на осаждённую Москву.

В замерших, тёмных, полупустых и будто умерших домах многие не спят. Сидят при неверном, мерцающем свете свечей, отрешённо глядят на колыхание теней по стенам и молча слушают негромкий, прерывистый тяжёлый гул. Он похож на дальнюю грозу. Но эта гроза, отчётливо слышная по ночам, свирепствует на подступах к городу уже много дней. Бледно сжимаются губы. Напрягаются лица. Стихают разговоры. И только щелчки метронома в радиоточке неумолимо отсчитывают уходящие секунды. Ближе - дальше. Будет - не будет. Живы - убиты. Сдадут - не сдадут...

С минуты на минуту тревога...

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

ГОСУДАРСТВЕННОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ

. 813 от 19 октября 1941 г.

Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 - 120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.

3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта города Москвы генерал-майора т. Синилова, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.