— Поплачь немного… так лучше, — негромко говорила она.

— Мне стыдно. Мама… а я… чай с пирогом…

— Мама умерла, и ты всегда будешь ее помнить, горевать, и со временем боль станет тише и глуше… Но ты — жива, а значит — должна есть, учиться, отдыхать, помогать другим, читать, чтобы стать умнее и лучше… Твоя мама прошла свою земную дорогу, а ты — еще нет, тебе еще предстоит сделать многое, для чего ты и появилась на свет.

— Что сделать?

— Этого я не знаю, — госпожа Ширх улыбнулась — но еле видимой улыбкой, только уголком губ.

Я повторила про себя ее слова, размышляя над ними, и тут вспомнила, что об этом как раз и хотела утром поговорить.

— Скажите, может быть, мне лучше уйти из училища? Разве правильно будет, что я буду танцевать и веселиться, когда… Разве это не бессердечно?

— Нет, не бессердечно. Ты не веселишься, танцы — твоя работа. Ты не просто танцуешь, ты отрабатываешь свою учебу. С третьего класса в спектаклях будут участвовать многие, а с четвертого — пятого — почти все, а кто не сможет — будет исключен, как ты знаешь. Неужели твоя мама хотела бы, чтобы ты попала в какой‑нибудь приют, в котором тебе пришлось бы обучаться скучной и грубой работе? Я думаю, она бы не хотела такого для тебя. Поэтому ты должна учиться еще лучше и старательнее, чем раньше — иначе кто о тебе позаботиться?

Да, не позаботиться никто… Я расплакалась еще сильнее. Теперь вкусный пирог и горячий чай казались такими пустяками, из‑за которых не стоило стыдиться и переживать ни минуты, ведь есть вещи гораздо страшнее — бесприютность, беззащитность и одиночество… Госпожа Ширх печально вздохнула:

— Да, нелегко… Первое время — самое тяжелое… Ты все же помни — ты не одна. У тебя есть подруги, и ко мне ты можешь всегда обращаться, я постараюсь помочь тебе, если ты захочешь о чем‑нибудь поговорить, спросить… Если что‑то случится… Никто не заменит тебе маму — но ты не одна. Понимаю, что ты ее очень сильно любила, но нет такого человека на свете, который бы не терял любимых людей.

Тут я вспомнила об одной вещи. Наверно, госпожа Ширх решит, что я перевела разговор на другое, но на самом деле, это не совсем так.

— Я хотела спросить… Можно ли обманывать, если по каким‑то причинам нельзя сказать правду? Или это все же в любых обстоятельствах плохо?

Госпожа Ширх явно думала до этого о другом, и сейчас старалась найти нужный ответ:

— Я полагаю, надо смотреть, принесет ли твой ответ пользу или вред другому человеку. Иногда правду говорить нельзя, потому что это может обидеть или раскрыть чужую тайну, так что обман — лучший выход. Но только если правда, в самом деле, принесет вред.

Я думала примерно так же. Но почему‑то от ее слов камень с души не упал. Наверно, мама ответила бы иначе. Наверно, она бы сказала примерно так: «Лгать нельзя никогда и никому. Когда мне случалось солгать, всегда было потом очень плохо». Только я уже не узнаю, как на самом деле она бы ответила… И, наверно, мне надо навсегда забыть, как много мама скрывала от меня. Теперь это совсем неважно.

Когда мы вышли под мелкий моросящий дождь, я подумала, что без еды и тепла, наверно, заболела бы или совсем ослабла, значит, госпожа Ширх была права, что повела меня сюда. Когда мы приехали в училище (она взяла экипаж, потому что мы очень устали, и не могли уже ходить под дождем), я ни с кем не стала говорить, легла в кровать и закрыла глаза. Сегодняшний день я бы не положила в «копилку воспоминаний». Но не смогу забыть никогда.

Дни шли сплошной тусклой полосой. Я была совершенно безразлична ко всему. Не думая и не вслушиваясь в музыку, танцевала на уроках, читала заданные книги. Стелла и Лил старались отвлечь меня от горьких мыслей и печали — но, в сущности, ни мыслей, ни чувств, даже каких‑то чрезмерно горестных уже не было, правильно сказала госпожа Ширх, боль стала тише и глуше, но зато появилась пустота, в которую проваливались все чувства, надежды и мечтания, а мне не оставалось ничего. Жизнь стала безвкусной. Как будто кто‑то взял театральные декорации и вынес их под проливной ливень: вся краска стекла, исчезли красивые здания, цветущие каштаны и розы, живописные развалины старинных баронских замков, чудесные городские фонтаны. Остались только дерево и картон. Лишенная смысла и волшебства, пустая основа мира.

Сложно сказать, сколько это бы длилось, но вот произошло нечто… не то, чтобы страшное — непонятное и неприятное.

Однажды, когда все отдыхали после обеда, я сидела у окна. Шел дождь, и над мокрыми улицами стояла туманная дымка из мелких капель. На противоположной стороне улицы стоял человек в длинном коричневом плаще, капюшона не было, широкий воротник лежал по плечам, на голове был цилиндр с широкими полями — лица не разглядеть. То его закрывали от меня редкие экипажи, то он опять появлялся. Стоял неподвижно, смотрел на Театр, точнее, даже на училище. Затем снова его закрыл экипаж, и вот проехал — и никого нет. А через два дня, когда наш класс гулял в саду за училищем, человек в коричневом плаще опять появился. Стоял уже в другом месте и снова смотрел в ту же сторону. Но теперь — на нас, и мне даже показалось — на меня. В какую‑то секунду я отвернулась, посмотрела — его уже нет. Вечером я рассказала о нем Стелле и Лил. Лил заахала, Стелла покачала головой:

— Да, непонятно, конечно, но пока опасности нет. Надо приглядеться как следует. И ты от нас на прогулках не отходи, мало ли что.

Хотя Стелла и говорила, что нет опасности, но было не по себе. Однажды этот незнакомец мне даже приснился — только он не исчезал, как на самом деле, а, наоборот, появлялся неожиданно — то на повороте в коридоре училища, то из‑за каштана на прогулке. И никого при этом рядом со мной не было. Я испугалась… но видимо, от этого душа как будто начала оживать. Раз можно бояться, значит, можно и горевать, и радоваться, и удивляться.

Наступил месяц Первых Заморозков. Утро первого дня было холодным и ненастным. Хмурые тучи ползли по низко нависшему осеннему небу, солнце еле — еле виднелось за тучами, проглядывало тускло — желтым пятном. Именно в этот день к нам приехал Аркайнский балет и его тогдашний — директор Нерсален.

Нерсален был, наверно, действительно замечательным постановщиком, потому что все — учителя, воспитатели — говорили о нем с почтением и любопытством, торжественно понижая голос, и еще — он не пришел в училище, чтобы посмотреть, как мы занимаемся. Нас пригласили к нему в Театр — и мы выполнили для Нерсалена на сцене те упражнения, которые он нам велел — конечно, смотря по тому, кто в каком классе, старшим он давал задания посложнее, нам — совсем легкие. Сначала танцевал целиком один класс, а потом он отбирал тех, кто ему понравился, и тогда они выполняли упражнения еще раз, но по одиночке. Первыми начал шестой класс, а второй и третий (первых он не пригласил вообще) должны были выступать в конце. Наверно, потому, что ничего особенного Нерсален от младших и не ждал. Но самое удивительное, что он из нашего класса отобрал троих — Тийну, Лил и меня! Но, как нам объяснили, пока это было предварительно, он только присматривался к тем, кого должен потом отобрать для балета.

А вечером нас повели в ученическую ложу, и мы увидели выступление Аркайнского балета. Они должны были дать у нас несколько спектаклей, а потом уехать, а Нерсален, у которого контракт с Аркайнцами закончился, останется в Тиеренне. Сначала я немного огорчилась, когда узнала, что смотреть мы будем «Огненную птицу», потому что этот балет я уже видела в нашем театре, его сюжет и музыку помнила хорошо.

Вступление я слушала невнимательно, разглядывая непривычные декорации. И вот началось действие, и на сцену вышли артисты, изображающие птицеловов. И после этого я начала смотреть внимательно, потому что балет был поставлен совершенно иначе, не как в нашем Театре. Птицы — танцовщицы кружились легко и быстро, словно и правда могли взлететь. Танцовщики — ястребы нападали на них, и их движения были хищными и дикими. Птицеловы вступали в бой с огромными ястребами, чтобы добыть птицу с золотыми крыльями. И самый смелый из птицеловов, пройдя над опасной пропастью, поймал блистающую птицу и погиб, потому что золото оказалось огнем… Когда спектакль окончился, тут начались аплодисменты — я таких никогда не слышала, шум был, как от огромного водопада. Про наш балет можно было сказать, что он «изящен», а про балет Нерсалена еще то, что он необычен и интересно задуман.