Сейчас, когда мы учились во втором классе, нас не заставляли ложиться в постель после обеда. Но выходить из спальни было нельзя — только в комнату для занятий. В спальне сейчас оставались кроме меня три девочки. Мне ни с кем не хотелось говорить, я легла и закрыла глаза, пусть думают, что я сплю. Как горько было у меня на душе! Конечно, с мамой беда — она заболела, и ей совсем плохо… Если бы я могла уйти, я бы ухаживала за ней, грела бы чай, готовила лекарство. Если бы сейчас здесь были Стелла и Лил, мы бы вместе нашли какой‑нибудь выход…

И тут пришла в голову одна мысль, но я совсем не была уверена, что то, что я придумала, разумно… Может быть, я сделаю хуже, и мама будет недовольна… Но ждать и обдумывать я не могла. А сделаю я вот что. Завтра утром нас поведут на прогулку. Я отпрошусь в библиотеку — но не вернусь в училище, а побегу домой. Это очень рискованно — могу не успеть к обеду, но ждать я совсем не могу, просто изведусь, я должна знать, что с мамой. Но что дежурная воспитательница скажет, если я опоздаю…

Вечером в комнате для занятий нас оставалось трое. На улице сегодня было особенно холодно. Расползался плотный, белесый туман, пряча людей, здания, деревья. Уроки не шли на ум, я сидела у окна и смотрела на улицу. Из тумана выходили и в тумане тонули фигуры людей — куда‑то спешащих служанок, важных дам, студентов, осанистых пожилых мужчин, маленьких продавцов газет, школьников… Из тумана выезжали экипажи: сначала слышался стук колес, потом появлялась лошадиная голова, вот и вся лошадь, и вот и экипаж. А потом мгла стирала экипаж — опять начиная с лошади. Можно было подумать, что идет череда превращений: кто знает, кем или чем были эти люди, лошади и кареты, пока их не выпустил туман, кто знает, что потом с ними сделается там, в тумане.

До следующего дня я еле дожила, а сердце колотилось и колебалось, как маятник, между страхом попасться и решимостью уйти во что бы то ни стало. То я отказывалась от побега, и мне становилось легче на душе — но на короткое время, а потом снова надвигалась тревога. То я решалась сбежать с прогулки, и снова наступало облегчение — от определенности, но потом приходил стыд, ведь если попадусь, могут выгнать, и тогда… Как будет огорчена мама, что я не смогла удержаться в такой хорошей школе…

На следующее утро, только проснувшись, я тут же побежала к окну — смотреть, не идет ли дождь. Если идет — прогулку отменят… И я не знаю, чего я хотела бы больше… Но мои сомнения не развеялись — на небе были тучи, и даже накрапывал дождик, но такой слабый, что за время завтрака вполне мог перестать.

После завтрака нас сразу вывели на прогулку. Мы надели длинные плащи, плотные шляпки с завязками, больше похожие на какие‑то чепчики. Как только мы вышли из флигеля и перешли через дорогу, я обратилась к воспитательнице:

— Госпожа Тереол, могу я вернуться и пойти в библиотеку? Я забыла прочитать…

Тут я замолчала — врать мне было неприятно. Воспитательница посмотрела на меня очень недовольно.

— О чем же ты раньше думала? Почему не отпросилась сразу, Альрим?

— Я не знаю, я забыла…

Мой голос дрожал, руки тоже, я спрятала их в широкие рукава плаща, чтобы ничего не заметили. Было очень стыдно говорить неправду, я ведь ничего не забыла. Госпожа Тереол резко взяла меня за руку и бросила через плечо:

— Стойте тут, я переведу ее через дорогу.

Площадь была пуста — ни единого экипажа. Но все‑таки госпожа Тереол перевела меня, оглядываясь на оставленных девочек.

— Иди, — холодно сказала она мне. — К обеду ты должна спуститься, иначе будешь наказана.

И она поспешила обратно, на бульвар. Я пошла в сторону нашего флигеля, затем, когда угол Театра закрыл меня от воспитательницы и девочек, обогнула флигель и оказалась за Театром. А дальше перешла небольшую улочку и побежала. Куда идти, я помнила очень хорошо. У меня не было часов, поэтому я просто старалась бежать как можно быстрее, чтобы успеть наверняка. Я знала, что сейчас не больше девяти часов утра. Значит, у меня — три часа свободного, украденного времени. Когда я добежала до площади, от которой уже было совсем близко до маминого дома, то посмотрела на часы наверху ратуши. Мы с мамой всегда специально ждали, чтобы они начали бить. Часы были просто огромные, а когда они били, над ними открывалась дверка, и плавно выдвигались деревянные фигурки в военной форме. Играл марш, фигурки одна за другой показывались в окошечке, затем дверка закрывалась. Я услышала звон часов, но не стала останавливаться, только посмотрела, как открывается дверка, появляются фигурки, как всегда под марш. Странно, одну из них я раньше не видела — когда маршевая музыка ненадолго перешла в мелодичный перелив, появилась закутанная в плащ фигурка, с опущенной головой и с косой в руке. Я не стала смотреть дальше, итак потеряла тут десяток лишних секунд. Сейчас часы пробили девять с четвертью. Я обрадовалась, что у меня в запасе столько времени. Когда мы шли с мамой, то получалось медленнее, потому что мы никогда не спешили, иногда отдыхали на лавочках, и дорога у нас длилась почти час.

Вот и наш дом. Я потянула на себя тяжелую дверь. Поднялась по стертым ступеням темной узкой лестницы. Изо всех сил постучала в нашу дверь. Никто не отозвался. Я долго колотила по двери, звала… Но все было бесполезно — в комнате стояла все та же тишина. Я приложила ухо к щели между дверью и стеной, стараясь услышать хоть какое‑то движение, шорох… Сбоку раздался скрип — я вздрогнула и так резко обернулась, что чуть не упала. Открылась соседняя дверь, и вышла женщина, одетая немного неряшливо, с волосами, забранными назад, но несколько прядей выбились из прически.

— Ты — дочка госпожи Альрим? — спросила она, отряхивая муку с передника.

— Да, а вы не знаете, где она?

— В больницу забрали, еще три дня назад. Хозяйка к ней за деньгами пришла, а та и не встает. Ну, она послала слугу из соседней лавки, а уж те, из больницы, прислали повозку, уж не знаю, взяли деньги за это, или нет, надо думать, взяли… Вот так… Ты сходи, может, успеешь еще… — она вдруг посмотрела на меня как‑то жалостливо. Этот жалеющий взгляд меня испугал до озноба — раз она меня жалеет, значит, все совсем плохо.

— Я пойду, но скажите, пожалуйста, где это.

— А тут, совсем недалеко. По нашей улице дальше пройдешь, потом в переулок. Там уже спросишь, все знают. Иди, иди, может, не поздно еще.

Я не поняла, что все‑таки значит не поздно — ведь сейчас еще утро. Но решила не терять время на расспросы, сделала книксен и побежала вниз.

Больницу я нашла легко, она, в самом деле, была близко. На первом этаже около дверей сидела привратница. Она вязала какое‑то полотно из скучных серых и коричневых ниток. Привратница равнодушно поглядела на меня и снова опустила глаза к работе.

— Простите, вы не скажете, как узнать, где здесь можно найти госпожу Альрим? Это моя мама, ее положили в больницу три дня назад.

— Чем болеет? — безразлично спросила привратница, не глядя на меня.

— Я не знаю… Она кашляла, и, наверно, у нее был жар…

— На третьем этаже спроси, — буркнула вязальщица, все так же не поднимая головы.

Ступеньки на лестнице были с выщерблинами, стены выкрашены бледно — зеленой безжизненной краской. В коридоре на третьем этаже взад — вперед ходили какие‑то люди. Тут были и посетители, навещающие больных, и те больные, которые уже выздоравливали. Иногда проходили врачи — у них были длинные, потертые сюртуки, и сестры милосердия в темно — коричневых платьях и такого же цвета фартуках из грубой материи.

Одна из этих женщин — она спешила куда‑то — остановилась около меня, заметив, что я растерянно стою почти посередине коридора и не знаю, что мне делать. Она спросила, кого я ищу, и потом показала мне, куда пойти. Я прошла дальше по коридору и открыла дверь в одну из больничных комнат. Там в два ряда стояло десять кроватей. На них были серые или черные одеяла. Около каждой кровати стояла низенькая тумбочка, а на тумбочках — стаканы с водой, лекарства, у некоторых лежали теплые шарфы, яблоки, газеты или книги.