Мы ехали среди гор, и с одной стороны в окне я видела только ясную синеву, как будто мы ехали прямо по небу, а с другой были горы, и ничего больше, и если смотреть, отвернувшись от окна, то казалось, что мы — в безнадежном каменном колодце.

— Понятно, — сказала я, немного помолчав, — как и почему появлялись призраки и устраивались представления. Все было так специально заколдовано. Но Подземелье? И почему пропадали дети?

— Собственно, я почти никогда не читал ни о чем подобном. У меня появилась одна теория… Помнишь, мы говорили о лунатиках?

— И о друге Райнеля? Конечно, помню.

— Райнель говорил тебе, что сознание человека похоже на дом, в котором есть нечто тайное, запрятанное, и оно живет в подвале, есть верхние этажи — для гостей. Абсолютно согласен. Но нельзя ли сделать обратное и сравнить дом с человеческим сознанием? Внизу — потаенное место, вроде подвала, даже если на самом деле подвал в этом доме не копали. Часть этажей — его душа. А еще некая часть пространства — то высшее, лучшее, что есть и в человеке. У человека — мечты, творческие замыслы… У Театра — его представления. Это его творчество, в дополнение к обычной, дневной жизни. Вот так, полагаю, и появилось Подземелье.

— Неужели Марн мог нарочно, для чего‑то сделать такую ловушку? Не понимаю и не верю, — сказала я.

— Я тоже не считаю, что нарочно. Да и вообще думаю, что никакой ловушки он не делал. Оно, пожалуй, само сделалось… Самое большее, что Марн мог бы придумать, это некое хранилище, хотя я не уверен, только предполагаю… Должно было быть место, куда Театр бы убирал ненужные декорации, там «дозревали» бы недоделанные пьесы. Но это я так думаю, а кто знает…

— Но все‑таки непонятно, если Марн не хотел ничего плохого, зачем тогда приходил по ночам? Может, он все же сотворил какое‑то злое волшебство, из мести, что его выгнали и не поверили ему? И от это получился мертвый город вместо простой кладовой?

— Мертвый город, мертвый город… Я попытаюсь объяснить, хотя не полностью уверен сам. Один ученый, Валригг, — он исследовал заколдованные здания — вывел две важные закономерности. Во — первых, вещь, дом или место, где применялось волшебство, продолжает изменяться, причем последующие изменения происходят неуправляемо и не совпадают с желаемым результатом.

— Как это?

— Да самым простым образом — ты хочешь одного, а выходит совершенно иное. Для примера: некто берет старинный учебник и заколдовывает его так, чтобы школьник или студент запоминал как можно быстрее и основательнее. Я, кстати, так пробовал в свое время… Так вот, сначала все идет, как хотелось бы волшебнику, он читает и все легко запоминается, ни одного темного и сложного места. Дальше происходит нечто непонятное, причем всегда — разное. Безусловно лишь то, что заклинание, наложенное на книгу, начинает действовать иначе, нежели предполагалось. Например, прочтенное запоминается все легче и легче, зато и забывается почти мгновенно. Или запоминается так навязчиво, что начинается сниться, даже наяву не можешь отвязаться, все вертится в голове одно и то же. У моего друга (а у него на редкость скверная память, и это заклинание он использовал часто) однажды книга вдруг проросла молодой травой… Вывести не получилось, а учебник был библиотечный, можешь себе представить скандал. Впрочем, в юности он был такой недотепа.

— А сейчас?

— Ну, сейчас — известный ученый… Очень ему тогда стало интересно, в чем же он ошибся, принялся выводить формулы, стал читать учебники для старших классов. Ну, и еще один плюс от этой истории — у него появился замечательный ученый кролик. То есть, сперва кролик был обычный, но затем мой друг принялся ему скармливать книжную траву — надо было ее куда‑то девать — и тот отлично выучился разным фокусам. Так… однако я отвлекся от Театра. Со зданиями этот закон проявляется еще необычнее. Ты знаешь о всяких проклятых домах… домах с историями…

— Да, конечно.

— Ну вот, там тоже было совершено волшебство, а дальше пошли непредсказуемые изменения. А, во — вторых, мера одушевленности (это тоже Валригга термин, сейчас объясню тебе) зависит от того, насколько сильно волшебство соотносится с человеческой душой и разумом. Очень много спорили о его теориях, но сейчас признаю практически все — гений… когда я его в юности читал, как будто побывал в незнакомой стране — только впитывать, вникать и удивляться… Итак, одушевленность… Этим словом обозначают сходство волшебства с тем, что понятно нашим чувствам и разуму. Это не настоящая одушевленность, всего лишь условное обозначение. Соответственно, чем больше волшебник вкладывает человеческого в свое заклинание, тем больше мера одушевленности.

— Например, если бы кто‑нибудь решил заколдовать дом так, чтобы он всех пугал, насылал кошмары и непонятные страхи — это было бы одушевленностью?

— Да, конечно, но вот, например, существует чародейский небесный глобус — так называется один из экспонатов у нас в фарлайнианской обсерватории, там видно движение планет, вспышки звезд… Изредка что‑то сбивается, и происходит то, чего никто не может понять — вдруг исчезают планеты, появляется третья луна и прочие подобные фокусы. Но в этом нет ничего «человеческого». Что‑то происходит внутри этого крохотного космоса, но добра, зла, страха или жалости в нем нет.

— Понимаю, а Подземелье?

— Театр должен был чувствовать, думать, ставить спектакли, сопереживать — ну, и конечно, волшебство Марна, изменяясь, придало ему еще некоторые человеческие особенности. А если вспомнить о «подвалах души»… Вот так и тут. Наверно, были чувства или мысли, которые оказались непосильны для него, что‑то Театр выбрасывал из памяти, но, как выяснилось, совсем изжить или забыть не смог. И вот получился такой «подвал души», туда складывались ненужные декорации, недодуманные мысли, пугающие чувства — словом, почти как у людей.

— Да, но почему исчезли люди?

— А люди… Судя по всему, Театр улавливал их бессознательно — хотя, конечно, он и все делал бессознательно… Например, он мог воспринимать людей как некий материал для размышления, это, опять же, только теория. Нечто происходило… может быть, двойное полнолуние… Ты не помнишь даты, когда пропадали ученики?

— Нет, мы их и не знали, ведь это было так давно, хотя, кажется, да, Ульса пропала как раз в двойное полнолуние. Но почему в нашем флигеле?

— Не знаю, может быть, раз его пристроили потом, то Марн не успел его защитить заклинанием. Ну да, я ведь сказал, что он именно потому и приходил ночами, после своей отставки — снять или изменить волшебство, чтобы оно никому не повредило.

— А почему же я вышла из мертвого города, и других вывела?

— Потому что ты причастна к волшебству, да, не спорь, тут уже дело не в опыте, а в том, что это — твое наследство, ведь тысячи лет твои предки властвовали над колдовскими силами этого мира. Потому частица этой старой власти передалась и тебе. Уничтожить этот город ты бы не смогла, но не подчиниться ему тебе было легко.

Я согласилась с отцом. Наверно, все так и было… Еще час или два мы ехали молча, думая о всем, что случилось. Я задремала. Неожиданно наша повозка остановилась. Сквозь дрему я почувствовала, как отец тянет меня за рукав.

— Сейчас небольшой привал, а затем мы начнем спускаться в долину и послезавтра будем в Фарлайне. Отсюда уже виден Фарлайниан, посмотри на него сверху, это удивительно и прекрасно…

Отец помог мне выйти из повозки и, когда я выбралась, показал, куда надо смотреть. Клочки тумана, плывущие мимо скал, наполовину закрывали город, но я хорошо видела золотящиеся шпили, причудливо выстроенные здания, пышные кроны деревьев. Город казался таинственным и печальным, чужим и знакомым. Да, наверно отец прав, и память, и волшебство мы получаем в наследство. Я разглядывала Фарлайниан, пытаясь разобрать, что же это за место, какие там улицы и дома… И вот какое появилось странное ощущение — здесь встретится разное, и возвышенное, и смешное, и такое, что захочется танцевать от восторга, и совсем неприятное… Но все равно, как будто все это давным — давно знаю, заранее, и люблю, как свое прошлое, как будто жила тут всю жизнь. Мне почудилось нечто еще более удивительное — как будто смотрю сейчас глазами множества людей, моих предков, чувствую то, что чувствовали они; это была не выдумка, я на самом деле переживала сейчас чужую жизнь, впечатления, тревоги, радости и горести как свои… Я смотрела и чувствовала, что сделала самое лучшее и правильное, приехав сюда. Я была уверена — именно в этом месте я буду, без всяких условий, оговорок, страхов и подвохов, совершенно счастливой.