Я договорила и, не зная, что добавить, взяла еще одно пирожное и отпила чаю. Отец помолчал какое‑то время.

— Как опрометчиво! Что ж, теперь тебя ругать уже поздно… И все же, скажу тебе, никогда больше не иди — за непонятным светом, в какие‑то провалы, в коридоры, не существующие в другое время.

— Но я ведь точно чувствовала… Просто не могу это объяснить…

— И не надо объяснять, я все отлично понял. Видишь ли, я не ругаю тебя за твои поступки… на мой взгляд, беспечные и безрассудные. Как у нас говорят, «первым доплыть, хоть на корабле, хоть на бревне».

— А в Анларде похожая пословица: «Если кораблю суждено утонуть, то и в ручье утонет».

— Хм… это немного о другом… ну ладно… Ты не только уцелела, но еще и приобрела великое сокровище — не каждый понимает, есть ли ему что сказать людям, о чем… и тем более — как. Все, или почти все, часто ощущают нечто, более высокое, чем наша обыденная жизнь, какую‑то тоску, неопределимый, но манящий свет… Правда, скажу тебе, что и узнала ты об этом столь необычным способом, что, в самом деле, не знаешь, чему больше радоваться — что ты так много поняла о мире и о себе самой, или что ты выбралась живой и невредимой.

— То есть что не погибла и не осталась в Подземелье?

— И это. Но бывает и худшее.

— Как это? — удивилась я. — Хуже, чем погибнуть?

— Да. Ты даже не подумала о такой очевидной вещи: есть силы, которые меняют душу, не убивают, но омертвляют, перековеркивают, выворачивают наизнанку.

— Я ведь говорю, все было неопасным, добрым, это можно было сразу угадать.

— Это вообще нельзя угадать, если хочешь знать. Одних прельстило бы нечто темное, зловещее, мрачное, может, даже явно злое и уродливое. Других — прекрасное, светоносное, чистое, но ведь это вполне может оказаться внешним, как бы декорацией. Ты же целый год при Театре жила, можешь это понять. Для того, чтобы разобраться, где настоящее добро, а где — нечто ложное, притворное, заманивающее, опыт нужен.

— Я ни о чем таком не читала никогда, — сказала я. И подумала, что, если бы мама говорила со мной о всяких таких вот чародейных вещах, меня труднее было бы обмануть. Мне стало одновременно и досадно, что мама только запрещала мне думать о всяком волшебстве, а о настоящих опасностях и не сказала ничего, и стыдно, что я так думаю сейчас о ней.

— Читать, безусловно, надо, но ведь это не чтением делается… я имею в виду, как опыт приобретается. Прислушиваться к себе, уворачиваться от нападений, когда нечто неизвестное будет пытаться дотянуться до тебя и обмануть. Читать, конечно, тоже.

— Но, в конце концов, получается, что все это на пользу, то есть, все‑таки, было добром?

— Если судить по тому «странному спектаклю», и еще по тому, что нечто в вашем Театре похищало детей, я бы не назвал это добром. Может быть, не то, чтобы злом до самого дна, но сложности этого… этой сущности, не могу понять, и хотя она не принесла тебе вреда, это не делает ее светлой, благотворной и неопасной.

— Но что же это за сущность? Как ты думаешь? Мы со Стеллой долго собирали разные истории, сведения… Но толком ничего не поняли. Я долго думала, несколько ночей подряд, и теперь я уверена, что все это делает Театр, — я посмотрела на отца, не усмехнется ли он, когда это услышит, но он молча слушал. — Театр, на самом деле, не просто дом, а живое существо, он придумывает спектакли, в них играют призраки, у него есть свой город, где‑то не то под землей, не то еще в каком‑то волшебном месте. Я только не понимаю, зачем он заманивает туда людей, и еще не понимаю, как он делает этих… актеров — призраков. Как ты думаешь, так может быть? Вообще, мне всегда казалось, что все вещи, и дома тоже, они почти живые. Не как мы, но как‑то по своему…

Тут я рассказала о том, как мы с Гилассой играли раньше и угадывали истории домом и предметов.

Отец понимающе кивнул, потом подошел к своей дорожной сумке и вытянул из нее лист.

— Есть одна книга, я ищу ее и переписываюсь со многими библиофилами, вот послушай ее название. Не ты одна любопытствуешь о таких вещах: «Рассуждения о местности, выстроенных на ней жилищах или прочих зданиях, о волшебной силе, присущей иным местам, о том, как выискивать следы злого или доброго колдовства и избавляться от призраков, привидений, дурных снов, болезней и обманных видений, насылаемых землей, домом или каким другим чародейством, и в добавление к этому способы нахождения проклятых предметов, или незаколдованных, но опасных вещей, кои сохраняют в продолжение немало времени отпечаток случайного колдовства, хворь насылающие, а равно и видения, ужасы ночные…» И там еще полстраницы.

— И все это — одно заглавие?! Еще бы чуть подлиннее, и книгу можно было бы и не читать!

— Да, тогда любили все дать обстоятельно, ничего не упуская.

— Это такая важная книжка, поэтому ты ее ищешь?

— Ну, в общем, да, то есть сама‑то эта книга есть у меня в библиотеке, а я ищу первое издание, там чудные старинные картинки и древнефарлайнский шрифт. Но к чему это я все говорю. Когда‑то и я много думал о таких делах… Да и сейчас тоже случается… допустим, в дороге, встречал я часто весьма неприятные вещи: странный какой‑нибудь дом, или опасный и явно колдовской предмет, хотя на вид — ничего такого, или вдруг ночные кошмары, тягостные ощущения — страх, тоска… когда ничего подобного совсем не ждешь.

— И что ты думаешь о таких вещах сейчас?

— Есть довольно сложная теория. Видишь ли, иногда происходят разные события в том или ином доме, в той или иной местности. Мы можем даже объяснить какое‑либо событие или явление, и от этого они кажутся нам последовательными, объяснимыми, то есть как будто бы показывают, что здесь действует некое разумное существо. Тем не менее, это не так. Ни место, ни здание, ни предмет, безусловно, не обладает ни разумом, ни душой, все это влияние чьего‑то колдовства, или след чьих‑то чувств и мыслей. Допустим, ты входишь в дом и понимаешь, что там некогда случилось несчастье… А уж вещи! Некоторые, уж не знаю почему, прямо‑таки впитывают чужие ощущение, эмоции, не говоря о волшебстве. Берешь такую вещь в руки — она вся как будто пропиталась чужой жизнью, ладно бы еще, если доброй, но ведь нет.

Я помолчала, задумавшись и стараясь примерить слова отца к тому, что знала о Театре.

— То есть, надо узнать, что было на том месте, где построили Театр? Ну, и всякие обстоятельства, конечно… Кстати, а у вас в Фарлайне известен такой архитектор — Марн?

Отец страшно изумился:

— Конечно, известен. А откуда ты о нем слышала?

— Так, совсем немного, почти ничего не знаю. Когда мы, в нашем тайном обществе, пытались побольше выяснить о Театре, то узнали, что Марн был первым архитектором Театра, потом уже строили другие… Еще, говорят, он создал какой‑то театр у вас…

— Да, было такое. И все же удивительно, что тебя он интересует.

— Почему удивительно? И что за театр, ты там был?

— Театр — это… Нет, пожалуй, я ничего пока не расскажу, это тебе будет сюрприз. Мы туда сходим потом, сама все увидишь. А удивительно потому, что, во — первых, я думал, кроме Фарлайна он никому не известен, а, во — вторых, он в какой‑то мере наш родственник. Его младший брат наш прапра… может, еще раз два — три пра- дедушка.

Теперь изумилась и я. Марн — мой дальний родственник!

— Значит, получается, в нашей семье были чародеи?

— Ну почему — были… — несколько смутился отец. — В общем‑то, и сейчас… Тебе же мама говорила… Не то, чтобы уж прямо — чародеи, но…

Я вздохнула. Ну да, конечно…

— Но, разумеется, с этим нужно осторожнее, и лучше уж совсем не начинать, — торопливо добавил отец. — Я тебе однажды рассказывал, что в молодости только в этом и видел свое призвание. Теперь — нет.

Тут я решила, наконец, спросить его:

— А почему ты решил отказаться от волшебных сил?

— Есть такая поговорка: «Бери все, что ты хочешь, и отдавай за это то, что потребуют…» Видишь ли, колдовство черпает силу от духов, невидных нам, но расплачиваешься за это частью своей души, своей сути… Поэтому твоя мама была права, что относилась к этому так строго… Но я думаю, что все же нельзя об этом не говорить, иначе ты запросто можешь попасть в ловушку — да так почти что и произошло. И все‑таки, почему вдруг тебе стал интересен Затейник?