Я никак не могла найти кровать, где лежала моя мама — все лица казались осунувшимися, несчастными и незнакомыми.

— Растанна, — послышался шепот, тихий — тихий, как будто шелестели осенние листья. Я узнала маму — она была такой же бледной, как все здесь, и совсем исхудавшей. Я быстро подошла к ней, стараясь не задеть ничью постель, и села на край кровати.

— Как ты меня нашла? — так же еле слышно спросила она.

— Ты не пришла за мной вчера, тогда я пошла сама к нам, а соседка сказала, что ты в больнице.

Больше всего я боялась, что сейчас мама станет меня ругать за то, что я ушла из училища без спроса. Мама никогда не спускала непослушания и своеволия. Но сейчас она смотрела на меня только с жалостью и печалью, без малейшего укора или гнева. Я взяла ее за руку — она отозвалась на это слабым движением. Казалось, у нее совсем нет сил. Маме тяжело было говорить, и голос звучал еле слышно.

— Возьми ключ от дома, он в ящике. Там, под подушкой, письмо. Прочти… Я боялась, что уже не увижу тебя, а мне нужно было сказать… Я не дописала, не было сил…

Я погладила мамину руку, стараясь успокоить ее.

— Может быть, тебе дать лекарство? Или воды?

— Нет, ничего не надо. Сестры заботятся очень хорошо…

Мама замолчала и прикрыла глаза. Я выдвинула верхний ящик тумбочки — там действительно лежал знакомый ключ от маминой комнаты. Я положила его в карман платья. К нам подошла одна из сестер и сказала мне:

— Вам нужно идти, больная должна уснуть. Придете после. Ну, идите же.

Мама открыла глаза и шевельнула рукой, как будто она хотела то ли приободрить, то ли погладить меня. Я поцеловала мамину ладонь, потом лоб. Было ужасно жаль ее и хотелось плакать. Мама закрыла глаза и, казалось, уснула… Я тихонько отпустила ее руку и вышла из палаты.

У дверей больницы так же сидела привратница. Посмотрев на меня, буркнула:

— Ну что, нашла свою матушку?

— Да, она совсем больна… Я через неделю еще приду.

Вязальщица кивнула и подняла перед собой свою работу, покрутила, разглядывая так и этак. На меня она уже не обращала внимания, только пробормотала:

— Совсем, говоришь, больна…

А потом положила серо — коричневое полотно на колени и хлопнула по нему рукой, словно подводила итог своему долгому вязанью.

Когда я вышла из больницы, далеко, на площади у ратуши, пробило одиннадцать утра. Значит, до обеда час. Хватит времени добежать до нашего дома, взять письмо и вернуться в Театр.

Письмо, написанное на двух листочках, лежало под подушкой, как мама и сказала. Маминым почерк- чуть — чуть небрежный, угловатый, словно буквы спешат сложиться в слова, но все равно не успевают за мыслью. Я аккуратно спрятала листки в карман. На полу и на столе была пыль, стояли немытые чашки, какие‑то вещи выпали из шкафа на пол. Наверно, когда маму увозили в больницу, пришедшие за ней люди так и ходили тут, в уличной обуви, искали нужные вещи, а ненужные просто кидали, как попало. Я постаралась навести хоть какой‑то порядок. Когда маму отпустят домой — как ей неприятно будет возвращаться в неубранное жилье, ведь тут так пыльно, грязно, и разбросаны вещи. Я быстро помыла чашки, подмела, убрала вещи в шкаф. Потом поправила одеяло на кровати, взбила подушку. Пусть мама придет в опрятную, чистую комнату, и хоть немного порадуется! Затем заперла дверь и изо всех сил побежала обратно, в училище, придерживая рукой ключ в кармане.

Глава 12

Мне очень повезло. Я успела за несколько минут до того, как наш класс вернулся с прогулки. Повесила плащ, сняла уличные сапожки и села с книжкой в комнате для уроков. Госпожа Тереол, правда, отругала меня, за то, что я ушла из библиотеки — ученицы не должны оставаться одни, а всегда быть под присмотром. Я извинилась, но сама подумала — знала бы дежурная воспитательница, где ее ученица была на самом деле — вот бы мне досталось. И еще подумала, как же мне посчастливилось, что не попалась. И, самое важное, — как бы сейчас спрятаться от всех и прочесть письмо. Еле вытерпела, тем более, в выходные, когда в училище оставалось мало учениц, готовили очень плохо. Суп был какой‑то жидкий и пересоленный. На второе — отварная капуста, которую все терпеть не могли. Из девочек, живших со мной в одной спальне, сегодня, вместе со мной, осталось трое. Как всегда, не забрали Тийну и Налину. Когда мы вернулись после обеда, они убежали в комнату для занятий и стали там о чем‑то шептаться. Вот и хорошо. Я легла, прямо в платье, поверх покрывала — обычно за это ругали, но в выходные на нас обращали внимание меньше, чем обычно. Я раскрыла книгу, а внутрь, на одну из страниц положила письмо.

«Милая доченька, солнышко…»

Я остановилась. Глаза защипало, буквы, и без того спешащие и неровные, расплывались. Мама так никогда со мной не говорила… Может быть, в раннем детстве, но этого в памяти не осталось…

«Я не могу писать долго, а сказать надо о многом. Может быть, мы еще сможем поговорить с тобой, но, скорее всего, нет. Я тороплюсь написать тебе, потому что знаю — еще день — два, и потом у меня не будет сил держать перо. Прости меня, что оставляю тебя одну, в чужой стране. Это — Судьба. Она привела тебя в эту страну, в Театр. Она поведет тебя дальше и выше, а меня уводит во тьму.

Самое важное, что ты должна узнать. Я расскажу о твоем отце.

Хотя когда‑то наша семья жила в Ургеле, а я родилась в Анларде и любила его, как свою родную страну. Так было, пока мне не исполнилось девять лет. В тот год началась война с Фарлайном. Ты знаешь, что это эльфийское государство. И на нас, на эльфийские семьи, пришелся двойной удар. Нас первыми уничтожали или изгоняли из наших домов фарлайнцы — за то, что мы, эльфы, воюем против них. Но анлардцы тоже не верили нам и ненавидели нас. Они считали, что среди эльфов множество предателей. Предатели, перешедшие к фарлайнцам, в самом деле, были. Но большинство из них ушли в армию Фарлайна уже потом, когда анлардцы начали жечь наши дома и убивать эльфов — еще хуже, чем враги. Потом король Анларда запретил притеснения эльфов, им вернули отнятые дома и имущество, возместили потери. Но многие из нас никогда не смогли больше видеть в Анларде свою родину.

Война закончилась, но через двенадцать лет началась снова. В первые же дни многие эльфийские семьи ушли и спрятались в лесах — им страшно было снова попасть под двойной удар. Мой отец погиб еще во время первой войны. Мать простудилась и умерла зимой.

Мы жили с ней в лесу, вырыли себе земляную хижину. Конечно, в ней всегда было холодно. Летом мы сушили на зиму грибы, малину, травы для отваров. А зимой я отрывала кору с деревьев, сушила, толкла в мелкий порошок и пекла хлеб. Я не умерла лишь потому, что еще не пришел мой срок. Эльфы, убежавшие от войны, жили разрозненно — считали, что так их труднее отыскать в лесу. Иногда кто‑то из них приходил, подкармливал нас. Если в чьей‑то семье были мужчины, они охотились и ездили по приграничным деревням, обменивали вещи на еду. И помогали таким, как мы, сколько могли. Так я прожила восемь месяцев.

Начался второй месяц весны — месяц Снежных Ручьев, когда в лесу зацветают розовые крокусы. Их стебли можно есть — они мягкие, нежные и сладковатые на вкус. Однажды утром я возвращалась в хижину с целой корзиной крокусов. В лесу росли и другие цветы — бледно — голубые первоцветы и синие пятилистники, и я собрала маленький букет. Я спустилась по тропинке в овраг, и вдруг услышала стон. За кустами ежевики лежал человек в темно — зеленом военном плаще».

Потом на странице шел пропуск, и дальше почерк немного изменился, стал более небрежным. Наверно, продолжение мама написала в другой день, и ей стало тогда хуже.

«Я поняла, что это раненный солдат. Было странно, что он здесь, довольно далеко от тех мест сражений. Но, может быть, это был дезертир или убежавший из плена. В любом случае, он не мог бы причинить никакого вреда — казалось, он совершенно без сил. Невозможно было бросить его, вот так, посреди леса. Я нагнулась к нему, и вдруг он схватил меня за руку. Это был эльф, он сломал ногу, был усталый, голодный и слабый. Я пожалела его и помогла дойти до моей хижины. Он прожил у меня два месяца. Я не рассказывала о нем даже эльфам, они за это время приходили несколько раз, принесли немного мяса, муку и соль.