Мира приезжает. «Ну что Черные Сады?» - спрашиваю я ее. «Ничего», - отвечает она и

уходит в комнату для гостей спать. Вот и весь разговор. Ночью в ванной пересчитываю ее

патроны и ломаю себе голову, пытаясь угадать, кого же она грохнула в Садах. Фрау

Нахтигаль? Ее-то за что? Каких-нибудь забредших в поселок егерей? Тоже бред. Там

людей-то проживает всего ничего, две с половиной калеки, зачем ей потребовалось туда

ехать? Ключи она, кстати, мне не отдала обратно. Да и вообще со мной не стала

разговаривать, даже ужинать с нами не стала. Сразу завалилась спать, будто весь вечер на

не машине каталась, а вагоны разгружала, бедняга. А мне теперь сиди и гадай. Стоп,

может быть, это как-то связано с убийством Герберта и Хельги? Я слышала, что их

особняк стоит где-то неподалеку от аэропорта, но всегда думала, что они живут ближе к

нашей с Б. даче, нежели чем к Черным Садам… Хотя владельцам авиакомпании, бывшим

бортпроводникам, между прочим, куда удобнее поселиться именно с той стороны Горы,

где Сады… Возможно, здесь ключ к разгадке? Наверное, Мира оставила что-то важное в

44 Нем. «Нигде нет места»

их дворце и сегодня ездила туда забрать эту вещь и заодно оценить обстановку… Хотя это

какое-то слабое объяснение. Мира никогда ничего не упускает из виду, творить подобные

глупости просто не в ее стиле.

Я спрашиваю Миру, куда мне пойти теперь летать, и стоит мне продолжать летать

вообще. Она цитирует Матисса: «Прежде чем начать учиться танцевать на канате, нужно

научиться уверенно ходить». Я обвиняю ее в том, что она сомневается в моем

профессионализме. На что Мира с неизменной улыбкой отвечает: «К., из всех моих детей

ты всегда была и остаешься любимейшим ребенком… Но авиация и ты… Подумай

хорошо еще раз над этим.»

На следующее утро Б. уходит на работу, а мы с Мирой сидим на кухне и пьем кофе.

Она не упускает ни одной возможности подколоть меня по поводу златокудрой Гретхен и

всех пришедших на ум и в фантазию выдающихся блондинок, в том числе и несчастной

покойницы, художницы Мартариозы фон Лау из Швабии. В итоге я не выдерживаю, бегу

в свой писательский кабинет, притаскиваю оттуда аккуратную баночку чернил Parker для

перьевой ручки, и, под злорадное Мирино хихиканье, одним движением руки

опрокидываю всю банку себе на макушку.

«Еще есть кофе, не забудь!» - протягивает она мне чашку с эспрессо, намекая на

оттенок напитка. Облиться кофе я, увы, отказываюсь, сославшись на то, что для нежной

кожи головы он будет чересчур горячим. До соевого соуса у нас тоже, к счастью, не

доходит, хотя это было бы вполне символично, учитывая, что Мира – до сих пор

подданная Японии, а я к Дальнему Востоку тоже имею самое непосредственное

отношение. Мы вспоминаем наше море, ох, вот единственный человек в этом Большом

Городе, с которым я могу предаваться воспоминаниям о нашем море, об островах, о

водорослях в салате, о Ниигате и о перегоне праворульных машин. Мы расслабляемся.

Смотрим «Падших ангелов» Вонга Кар-Вая, я шучу, что наемный убийца – это Мира, его

нервная курящая помощница – я, а влюбленный немой юноша – наш Аякс.

- Ты скучаешь? – вдруг спрашивает меня Мира.

- Скучаю, - прикурив и подумав, отвечаю я. - Скучаю каждый день, чем бы ни занимала

мозг. Вот, думаю, в хорошей ситуации ли в плохой, кто мне скажет, что будет дальше, как

мне поступить, как себя вести и правильно ли то, что я делаю? Будто с завязанными

глазами ступаю на ощупь по деревянному Колесу Фортуны, оно вдоль по брегу моря, и

вдобавок постоянно увязает в песке; я все время, ежевдохно-выдохно пытаюсь всего лишь

сохранять равновесие, а колесо крутится, ось, центральная точка – неподвижна, но нас-то

забрасывает на самый край. И нет никого, кто мог бы мне подсказать направление. Никого

нет, Мира. Не с кем разделить свинец на плечах. Не с кем обсудить полубогов – упрямых

любителей боевиков и триллеров, или полубогов – пластилиновых, впитывающих, как

губка, таких податливых и послушных любому шлагбауму железнодорожных

колокольчиков. Не с кем обсудить моего отца, грустного пианиста, увлекающегося эпохой

Наполеона; не с кем обсудить мою мать, привезшую мне из самой Венеции любимый

шоколад; не с кем обсудить мою тетю, специалиста по английской филологии; не с кем

обсудить моего дедушку, командира воздушного судна с многотысячным налетом часов…

С кем мне говорить о своей семье, Мира? С кем мне еще говорить о тебе, о том, какая ты

внешне копия Тори Эймос, а на пианино играть не умеешь, но как ты метко стреляешь, и

сколько лет ты уже живешь на этом свете, я хочу рассказать им всем про тебя, как ты

выбиваешь дверь ногой, какие вкусные ты печешь пирожки, и в какое кровавое месиво ты

превращаешь всяких придурков. Конечно же, я скучаю. У меня нет того, с кем можно

говорить. Всю жизнь ищу того, с кем смогу говорить, и – пусто. Конечно же, мне

попадаются полубоги, то и дело, они остаются со мной на два месяца или же на

десятилетия, они пугаются, когда я час хожу взад-вперед по кухне, подыскивая нужную

фразу для третьего абзаца, или же они покупают мне пиво еще до того, как я заправлю

печатную машинку бумагой; они зевают, когда я декламирую вслух; они целуют мои

пыльные башмаки, когда я декламирую вслух; они наотрез отказываются писать мне смс,

предпочитая «живые» телефонные звонки; они пишут мне восторженные смс, лишенные

всякой текстологической ценности; они, мои полубоги, как всегда, одарены и талантливы,

болезненно остро конкурируя со мной, хотят влезть на все экраны страны, пока их

двоюродный брат Валера (в общем-то, тоже музыкант) также до сих пор не в телевизоре;

они стыдятся своих провинциальных друзей, которые не знают французского языка, и

стараются при мне намеренно картавить; они, мои полубоги, рисуют винегретом на белых

стенах

перевернутые

пентаграммы,

они

становятся

повелителями

столичных

жилплощадей, они становятся бездомными обитателями столичных площадей, они растут

в алмазный грифель характера, они растут во взрослеющую подлость, они растут в

абитуриентов Берлинских академий, они растут в седых до тридцати, они растут в

выросших и в невыросших, мои полубоги. А мне по-прежнему не с кем поговорить. Как-

то так, Мира. Поэтому я и скучаю. С кем же кроме… я могла бы говорить?

Мира довольна моим монологом. Она подмигивает мне:

- Этого я и ждала. Поехали в аэропорт. Сто двенадцатый рейс.

* * *

И тут я увидела их. В углу нашей с Б. кухни, оформление арт-деко, никакого арт-нуво,

дизайн и стиль, у нас хватит средств на любую прихоть. Я увидела их. Две банки с

вареньем стояли возле подоконника, в углу. Я, наверное, слицемерила слегка, этот дом

никогда не был королевским дворцом, хоть и находился в центре, да. Это был самый

обычный дом, и хоромами он казался одному лишь Дантесу, державшему трехлитровые

банки с вареньем под их с женой кроватью. Все, чем я обладала, оказалось все тем же

мещанством, разросшимся разве только вширь от количества квадратных метров. До

безобразия зрячая, смотрела я на эти банки и думала, сколько же может судьба шутить с

нами. Мы никогда не жили во дворце. Но со стороны это смотрелось именно так. Мы с Б.

сутками не общались друг с другом, но со стороны выглядели эталонной рокзвездной

четой. Кажется, мне стоило бы это быстренько записать в блокнот, чтобы поразмыслить

на досуге, но время уже поджимало. Мира сказала, мне нужно в аэропорт. И меня

выкинуло на улицу.

* * *

И меня выкинуло на улицу. Nirgend ein Ort, nirgend ein Ort, как в том рассказе, который