Безбородко гневно хлестнул плетью по сапогу.

— А що ж червоным казакам нема дила? Ховают нас по за фронтом туды-сюды, як жадный куркуль гроши!

После кулацкого восстания на Орловщине Безбородко уехал драться с деникинцами. Был ранен, вырываясь из кольца белых возле станции Кшень. Из госпиталя попал в бригаду червонного казачества на Западный фронт. С ней и приехал сюда, в кромские степи.

Безбородко хорошо понимал задачу Ударной группы, направленной против главной силы врага — кутеповского корпуса. Но пока передовые части ее — латышская дивизия и отдельная стрелковая бригада — занимали исходное положение, корниловцы нанесли урон 13-й армии на подступах к Орлу, а дроздовцы отбросили левый фланг 14-й армии. Города Кромы и Дмитровск были заняты противником.

Ранее намеченный 50-километровый марш Ударной группы затормозился. Незнакомые с обстановкой, латыши и стрелки отдельной бригады двигались медленно и осторожно, теряя ценное преимущество внезапности удара. Конница же совсем бездействовала. Ее перекидывали то вправо, то влево для обеспечения все более растягивающихся, оголенных флангов.

Безбородко волновался. С утра 13 октября он следил за действиями пехоты, ожидая удобного момента, чтобы повести свой полк в лихую рубку. Два полка первой бригады выбили дроздовцев из деревни Жихарево. Левее части второй бригады захватили Опальково. Отдельная стрелковая бригада, тесня корниловские цепи, вышла в район Агеевка — Кромы. Это было только начало боевого успеха.

Безбородко мучила зависть и обида, что он стоит здесь без толку, в то время, как латышский кавалерийский полк, прикрывая левый фланг Ударной группы, гнал батальон корниловцев в орловском направлении.

— Ховают нас, як бис грешную душу, — продолжал Безбородко, жалуясь шоферу на вынужденное безделье. — Скучают мои хлопцы, и кони затомились.

— Не горюйте, дела хватит на всех. — Найденов затянулся в последний раз, бросил окурок и, следя за расходившимися кругами на воде, принялся шарить по карманам. — Ведь я искал вас, товарищ Безбородко. Степана Тимофеича помните?

— Жердева? — взволнованно спросил Безбородко, услышав имя человека, спасшего его от гибели в августовские дни. — Где он? Жив мой друже?

— Был жив. Патроны искал, торопился — под Орлом идут тяжелые бои. Начальник штаба пятьдесят пятой дивизии Лауриц сбежал к белым, и оборона затрещала… В общем предательство. Боюсь я за Степана Тимофеевича! Воюет он хорошо, а то и дело попадает в беду. Недавно был приговорен к расстрелу…

— За яки проступки?

— Троцкий распорядился.

— Га! Троцкий! — с негодованием повторил казак, снова огрев себя по голенищу плетью. — Того самого Троцкого за поганое дило товарищ Ленин назвал Иудой! Чуешь?

И узнав о том, что расстрел был отменен, Безбородко удовлетворенно погладил рукой длинные усы. Найденов отыскал, наконец, записку Степана,

— Вот она, чуть не потерял. Ну, до свиданья, товарищ командир, мне надо торопиться!

— Бувай здоров!

Безбородко развернул записку. Темное, обветренное лицо его нахмурилось. Долго стоял казак, сгорбившись и опустив голову.

— Ой, горько… Дюже горько, хлопцы! — шептал он, как бы оправдываясь перед кем-то, и вытирал глаза.

Тем временем наблюдатель в бинокль осматривал местность. Впереди расстилалось картофельное поле. Несколько правее и дальше, скрытая перелеском, была деревня, где шел бой.

Неожиданно белые перенесли огонь артиллерии на тылы первой бригады. Долетело перекатами «ура», то замирая, то вновь усиливаясь и приближаясь. Из перелеска показались расстроенные цепи в серых шинелях. За ними на картофельное поле, в обхват деревни, двигалась густая желто-зеленая цепь дроздовцев.

— Вышли! — крикнул наблюдатель, поспешно слезая с крыши.

— По коням! — раздалась команда.

Нет, не зря держали здесь казаков. Именно отсюда, из дмитровских лесных буераков и ложбин, грозила серьезная опасность флангу Ударной группы. Офицерские батальоны ринулись на советскую пехоту, чтобы сорвать ее наступление.

Безбородко вскочил в седло, с легким свистом, подобно взмаху ястребиного крыла, вырвал из ножен блеснувший клинок. И такие же сабли заиграли над казачьими сотнями, мгновенно запрудившими улицу.

Казаки, развевая по ветру черные бурки, понеслись за командиром.

— Оце, куркуль, тоби моя памятка! — налетел Безбородко на длинного офицера в шинели до колен.

Яростной вьюгой охватили казаки растерявшуюся белую пехоту. Отрезая от леса, гнали на пашню, срубали, гикая, давили конями. Однако были и такие дроздовцы, что, повернувшись к всаднику, делали выпад штыком, стреляли из винтовок и наганов.

— Гей, хлопцы, дывысь! — кричал Безбородко. — Весели гостей, щоб воны краше стали!

Бежавший впереди дроздовец внезапно присел и выстрелил с колена в скачущего Безбородко. Винтовочной пулей сшибло кубанскую папаху, но клинок еще выше и яростнее взметнулся в руке кавалериста и распластал. врага до пояса.

Батареи смолкли. Только слышался гулкий стук копыт да казачий гик, перемешанный с воплями погибающих, да звенела острая сталь, голубыми молниями сверкая над потухающей в сумерках степью.

Темный осенний вечер застал Безбородко в полосе дмитровских лесов. Усталые кони были в пене. Труба горниста играла сбор.

Следом двигались латышские стрелки, закрепляя отбитые позиции.

Глава двадцать седьмая

Ночью узнал Безбородко о занятии белыми Орла. Он не мог уснуть, ворочаясь на мохнатой бурке. Затем оделся и вышел из избы, в которой разместился штаб полка,

В темноте кашлянул часовой. Под навесом сарая, жуя корм, переступали кони. Безбородко пробрался к своему Серому, встряхнул торбу с остатками овса, погладил стриженую гриву. Он любил это умное животное, верностью платившее ему за ласку и заботу.

Безбородко вспомнил ковыльные степи родной Кубани, где провел детство возле чужих табунов… После мировой войны он вернулся в станицу, мечтая о вольной жизни, о земле. Однако генералы Корнилов и Алексеев уже поднимали богатое казачество, напуганное революцией, и пришлось вновь седлать коня, брать острый клинок, чтобы отстоять честный труд и свободу.

Именно тогда крепко подружился Безбородко с Петром Тютюнником, таким же, как он, бедняком. Вместе вступили в Коммунистическую партию, вместе создавали станичный ревком. И не раз еще ходили стремя в стремя на врага, пока один из них не сложил буйную казацкую голову…

Безбородко нащупал в кармане записку Степана Жердева. Хотелось поделиться с кем-нибудь горем… Но все спали, кроме часовых. Он стоял в ночном мраке, грустный и одинокий, слушая посвист ветра.

Мысленно возвращаясь к той звездной августовской ночи, когда Степан спас его от кулацкой расправы, Безбородко ощутил жуткий холод последних минут Тютюнника. Он думал о семье друга, о детях, которым предстоит расти сиротами.

И горькие думы эти сливались теперь с тревогой за Москву, куда рвались белогвардейские генералы. Безбородко вспомнил слова Найденова о тяжелых боях, которые вели советские войска в орловском предместье. Хорошо бы примчаться туда на помощь, смять врага лихой казачьей лавой, загнать в ледяную Оку!

Нет, упущено время. Достался большой старинный русский город на позор и разорение белой саранче!..

«Где тот славный парубок? Где Жердев? — спрашивал себя Безбородко. — Чи жив, чи остался лежать на подступах к Орлу?»

Он вернулся к избе. Закутавшись в бурку, присел на крылечке. Уж скорей бы проходила ночь. Не до сна сейчас, не до теплой постели!

Глухо в кромешной дали хлопнул выстрел, еще два и снова один. Ветер унес эти звуки, развеял в пространстве. Дождь хлынул сильней.

Безбородко сидел и думал, закрыв глаза. Он ждал рассвета.

По дороге зацокали конские копыта.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.

— Свои!

Приглушив голоса, люди назвали пропуск и пароль.

Конники завернули к штабу. Остановились у крыльца. Спрыгивали прямо в грязь. Один потянул с седла нечто, похожее на увесистый мешок.