— Дышит? — спросил кто-то.

— От страха припахивает, — деловито заметил человек с мешком.

Конники засмеялись. Полезли гурьбой на крыльцо,

— Карпухин, що це таке? — поднялся Безбородко, узнав командира взвода, посланного с вечера в разъезд.

— Привезли «языка», товарищ командир, — все тем же деловитым и спокойным голосом, будто речь шла о водопое или дневной порции овса коню, доложил казак,

— Добре!

В избе зажгли лампу. Стало тесно от мокрых бурок и папах. К столу, за которым уселся Безбородко, подтолкнули низенького человека, со связанными назад руками, без шапки. Волосы пленного белогвардейца были взлохмачены и свисали на вытянутое от страха лицо. На плечах грязной шинели белели тесемки от сорванных погон,

Безбородко отстегнул ремешок полевой сумки, достал бумагу и карандаш, собираясь писать, но встретился взглядом с пленным и вдруг побледнел…

— Фамилия? — спросил он необыкновенно тихо, сквозь зубы.

Пленный молчал: втянув голову в плечи, трясся в лихорадочном ознобе.

Выступил Карпухин—стройный, легкий, смуглолицый кубанец.

— Это разведчик, товарищ командир полка. Четырех мы зарубили, — отстреливались крепко. Он пятый.

Не спуская пристального взгляда с пленного, Безбородко раздвинул кулаком усы. Делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, заговорил:

— Хиба ж вы, хлопцы, наступили ему сапогом на. язык, чи шо? Молчит, як скаженный!

— Никак нет, товарищ командир полка. Везли на руках, словно дитятю, — с улыбкой отвечал Карпухин.

— А дюже баюкали?

— Старались… Препоганый характер! Видать, не хотел живым до нашего штабу попасть.

Пленный стоял, выбивая зубами мелкую дробь. Он с ужасом следил за движениями командира, за его нахмуренными бровями.

Безбородко грохнул кулаком по столу:

— Нема часу, куркуль, на тебе дывыться! В якой части служишь? Отвечай!

— Не… знаю, — заикаясь, проскулил белогвардеец.

— Га! Дурнем обернулся! Тогда за Петра Тютюнника отвечай, сучий сын!

Пленный отшатнулся, будто в него выстрелили. Это был Сероштанный, недавно переведенный с комендантской службы в строй. Не чаял он встретить здесь Безбородко, а тем более не ожидал, что ему известна расправа с пленными на станции Кшень.

— Макар… земляк… я все скажу, — Сероштанный заплакал, падая на колени. — Все выдам… пощади! Сегодня марковская дивизия перебрасывается из-под Ельца…

— Куда?

— На дмитровский участок…

— А «дрозды»?

— Сменяют корниловцев у Кром… — Чем вызвана перегруппировка?

— Движением Ударной группы… Настроение наших офицеров и солдат подавленное.

«Ото дило!»—Безбородко начал старательно заполнять лист бумаги важными сведениями.

Он, казалось, вовсе перестал интересоваться личностью Сероштанного. Дописав последнюю строчку, отдал донесение Карпухину:

— Зараз скачи в штаб бригады!

— А с марковцем что прикажете делать, товарищ командир полка?

Безбородко махнул рукой:

— В трибунал!

Глава двадцать восьмая

В кабинете начальника станции Песочной сидел Антон Семенихин, поджидая Степана, за которым был послан вестовой. Помещение освещалось керосиновой лампой с закопченным стеклом, и ветер, по-разбойничьи врываясь через разбитое окно, заставлял мигать и сильнее чадить желтое пламя.

Из соседней комнаты доносились звуки телеграфного аппарата. Старенький путеец, сверкая лысиной, говорил в открытую дверь:

— Так вы питерский, товарищ командир? Ха-ароший город! Сын у меня там служил в армии, все открытки с видами дворцов присылал.

— А сейчас где ваш сын? — спросил Семенихин.

— Воюет, где же солдату быть! В последнее время писал из Луги: Юденич там напирает…

Семенихин молчал. Тревога за родной Питер не давала ему покоя, как и во время летнего наступления Юденича. Но теперь решающее значение для революции имели орловские поля, и он думал о них, пересеченных красноармейскими цепями, думал о предстоящем генеральном сражении.

Услыхав знакомые шаги за дверью, Семенихин поднялся и зашагал, прихрамывая, вдоль стены.

— Получен приказ, — он посмотрел Степану в лицо: — ночной атакой выбить противника из Орла.

— Хорошо, — сказал Степан, просовывая в стекло лампы тоненькую полоску бумаги, чтобы раскурить трубку.

— Хорошо только до сих пор. Дальше будет похуже. — Семенихин прикрыл поплотнее дверь в комнату телеграфиста. — Приказано атаковать маневренным батальоном город, занятый корниловской дивизией!

— Это серьезно? — вынув изо рта трубку, Степан пристально взглянул на товарища.

— Вполне серьезно. Читай! — И командир полка показал письменное распоряжение комбрига, в котором была ссылка на приказ командующего армией.

— Антон Васильевич, что это такое? Мало ошибок, мало науки, оплаченной кровью и жизнями лучших людей?

Семенихин продолжал ходить возле стенки, все сильнее прихрамывая. Не раз уже говорили они откровенно о том, что мучило и терзало их каждый день, что осложняло и без того тяжелую страду войны.

— Работа оставшихся военспецов! — сказал Семенихин, отвечая то ли Степану, то ли собственным мыслям о тайных силах, стоящих за этими несуразностями. — Им, видишь, надо показать, будто они пытались вернуть Орел…

Степан постучал трубкой о стол.

— Мы не пытаться должны, а действительно взять город! Разведка доносит, что корниловцы на радостях занялись повальным пьянством и грабежами. Обстановка требует немедленно предпринять решительную атаку. Но, разумеется, не маневренным батальоном.

Они развернули топографическую карту и стали изучать северные подступы к Орлу. Решили двинуться вдоль железной дороги, чтобы нанести основной удар по вокзалу — главному пункту сосредоточения вражеских войск и подвижного состава.

Когда разработали детальный план атаки, надели полевые сумки, захватили оружие и вышли.

Степан присоединился к батальону Терехова, выступившему головным. Справа и слева пехотной колонны двигались пулеметы. Вперед была выслана цепочка дозорных.

Уступами за головной колонной следовали остальные батальоны полка, а на другую сторону железнодорожного полотна Семенихин выслал боевое охранение.

Темнота, упругая и сырая, колыхалась над полями, по которым с воем метался ветер, шуршали жесткие, неведомо откуда принесенные листья, и больно хлестала в лицо ледяная крупа, Люди шли, подняв воротники шинелей, прислушиваясь к неясным звукам, долетавшим из города…

Шагая по неровной, словно вспаханной и окоченевшей дороге. Степан узнавал во мраке знакомые фигуры Терехова, Севастьяна Пятиалтынного, наводчика Шурякова. Он уже представлял себе, как, используя момент внезапности, ворвется с батальоном на вокзал, сомнет вражеские заслоны, захватит бронепоезда; а тем временем Семенихин вступит с основными силами в центр города…

Ведь, оставляя позицию на берегу Оки, Степан отошел к северу с мыслью тотчас организовать контратаку. Это было единственным средством унять боль поражения. Иначе Степан никогда не посмел бы смотреть в глаза землякам-орловчанам, брошенным на произвол белогвардейщины, и вспоминать о своих стариках, о детях, о Насте, которых война, быть может, угоняла все дальше от родного края.

«Только бы незаметно подойти, — думал Степан. Осталось не больше трех верст…»

Вдруг неподалеку захлопали винтовки дозорных. И в ту же минуту поднялась пальба встречных колонн, не успевших даже развернуться для боя.

— Господа офицеры, вперед! — рявкнул зычный голос.

Степан, бросая гранату, крикнул:

— Товарищи! Огонь по наемникам капитала! Батальон корниловцев кинулся в штыки. Красные

встретили его гранатами, пулеметными очередями и винтовочным огнем. Затем бой перешел врукопашную. Советские войска столкнулись с офицерскими рядами до того стремительно, что некоторое время ничего нельзя было разобрать в общей свалке.

Вскоре корниловцы почувствовали себя окруженными с трех сторон и побежали. Только небольшая кучка вышколенных белогвардейцев, остервенев, продолжала сражаться. В этом коротком яростном бою Степан был ранен штыком в плечо. Офицера, нанесшего ему удар, красноармейцы сбили с ног…