До прихода Николки у него была надежда, что семья целиком эвакуировалась в глубь страны. Он грустил о родных, но утешался мыслью, что они в безопасности. И вот мысли пошли вразброд… Степан представлял себе трудности партизанской борьбы. Представлял скитания детей с беспомощной старухой… Где они? Есть ли крыша над ними в такую непогоду?

В морозной седине октябрьского утра грохнул первый орудийный выстрел. Его повторило раскатистое эхо лесов, долины, рек и волнистых степных косогоров. За первым выстрелом ударил второй, третий. И вдруг, сотрясая землю, забухало и застонало все пространство от Орла до Дмитровска. Все новые и новые батареи включались с обеих сторон в гигантскую огневую работу. Маневрируя по железнодорожным путям, били залпами бронепоезда. Стальные жерла орудий «Канэ» силились заглушить русскую артиллерию.

Степан напряженно смотрел в туманную даль, за Оку, где сейчас двигались навстречу врагам полки Ударной группы. Он представлял себе твердую поступь стрелков и сокрушительный полет червонных казаков.

«Да, Настя, — думал Степан, — ты правду написала: надо кончать!»

Гремела утренняя канонада. Снаряды, завывая в небе, распарывали белые тучи, и мириады снежинок, подхваченных ветром, носились над изуродованной землей.

Не заметил в боях и походах Степан, как золотыми рощами отпылала осень, как порвались голубые струны паутины, унизанные алмазами росы. Наступала зима. Она застала тысячи людей в поле, далеко от домашнего тепла. И некогда было сердцу порадоваться дивному узору падавших снежинок, их первозданной белизне.

Глава тридцатая

Из окна своей комнаты Ефим следил за офицерским кутежом в соседнем доме. Там среди гула пьяных голосов провозглашались тосты, звенели бокалы и через открытые форточки вырывались клубы табачного дыма.

Ефиму хорошо были видны разгоряченные лица, красно-черные корниловские погоны, бутылки с вином и тарелки с закусками. Отчетливо доносились отдельные слова и целые фразы, сопровождаемые резкими жестами и кривляньем нарядных дам и офицеров.

Центром внимания была молодая женщина в офицерских галифе и гимнастерке с погонами поручика — Диана Дюбуа.

Притворно холодная и хмельная, с папироской в зубах, Диана сидела сейчас за столом рядом с нафабренным князем Емельницким и слушала его веселую болтовню.

— Господа! Я предлагаю тост за нашего соратника, павшего в бою! — громко крикнул горбоносый капитан в пенсне, держась одной рукой за спинку стула, а другой протягивая к Дюбуа бокал. — Выпьем, Диана, за покойного Тальникова!

Женщина капризно дернула худым плечиком.

— Я не пью за предателя, — произнесла она, подняв на капитана томные глаза.

— Как? Тальников — предатель? Расскажите, в чем дело? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Очень просто, господа, — заговорил князь Емельницкий, — прапорщик Тальников перебежал возле станции Песочная к большевикам.

— Мне сказал сам Гагарин, что Тальников выдал красным план нашего наступления на Мценск, — добавила Дюбуа.

— Мерзавец!

— Давно бы расстрелять надо!

Застолье шумело и возмущалось. Снова, уже в который раз, бокалы опорожнили за Диану.

«Выпала мне собачья доля! — горько сетовал Ефим, наблюдая за попойкой. — Знай, облизывайся, когда другие лакомятся…»

Как свежая рана, глубока была его обида. Никто теперь не вспомнит, что это он, Ефим Бритяк, рискуя жизнью, рвал мосты за спиною красноармейских цепей и тем самым ускорил вступление корниловцев в Орел.

Тайная надежда — стать героем дня при перемене власти — не сбылась. Лауриц убит, и с ним исчезли все надежды на достойное вознаграждение.

Комитет, до последнего момента руководивший подрывными силами в тылу Республики, распался. Бесследно исчез доктор Цветаев, не уверенный в доброжелательстве белых к эсерам. А Енушкевича пристрелили корниловцы у ворот его дома. Победители кутили и разряжали оружие в тех, кто вчера находился не с ними.

Потому-то сидел Ефим в своей норе, не показываясь «цветным» войскам генерала Кутепова.

А буржуазия, спекулянты, завсегдатаи кафе ликовали, читая белогвардейские газеты.

В них писали: «Орел взят! Близок день, когда и стены православной столицы огласятся пасхальным светлым звоном. Есть все основания полагать, что добровольцам не придется даже вести боев до самой Москвы…»

И командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский подтвердил, что он «имеет быть в Москве со своими войсками не позже конца декабря, к рождеству».

Контрреволюция праздновала победу. Стреляли бутылки старого вина, вторя орудийным залпам. Шайки иностранных шпионов, под видом корреспондентов газет и телеграфных агентств, слетались из Америки, Англии, Франции, привлеченные запахом крови и русскими богатствами.

Ефим ждал, пока отсвирепеет и хоть слегка утихнет белая чума. Он не понимал, почему самые смелые и решительные поступки его приводили к потрясающим неудачам. Оглянувшись на пройденный путь — от жердевского мятежа до падения Орла, Ефим не увидел возле себя ни родных, ни друзей, ни любящего сердца.

Страшно было одинокому зверю, приставшему к чужой своре!

— Представьте, господа, — долетел до слуха Ефима голос Емельницкого, — донецкие шахтовладельцы объявили миллионный приз «тому из полков Добровольческой армии, который первый вступит в Москву»!

— В таком случае, у Гагарина есть шансы разбогатеть: он принимает полк, — заметила Дюбуа. Офицеры недоброжелательно зашумели.

— Принимает полк? Ого, быстро продвигается!

— Везет рогатому…

— Рогатому?

— А вы не слыхали? Его прекрасную Дульцинею утешает в Курске некий Виллиам — скудоумный литератор, прибывший из Парижа.

Грянул общий смех. Это была достойная отместка преуспевающему полковнику.

— Господа! Правда ли, что Деникин приехал из Таганрога в Харьков? — спросил горбоносый капитан.

Емельницкий авторитетно кивнул головой.

— Главнокомандующий прибыл для личного наблюдения за боевыми действиями войск.

— Говорят, к приезду Деникина генерал Май-Маевский был вдребезги пьян и долго не мог найти карты театра военных действий, — сказала Дюбуа.

Тема о пьянке пришлась по вкусу теплой компании. Веселые голоса перебивали друг друга, сообщая разные подробности.

— Наш девятипудовый Май-Май не может с утра взяться ни за какое дело, если не выпьет бутылку водки!

— Недавно дроздовцы поднесли ему погоны и шапку с малиновым верхом, так по этому случаю командир кутил с ними три дня!

— Не люблю «дроздов»! — капризно нахмурилась Дюбуа. — У них даже серебряный духовой оркестр ревет, как стадо коров!

— Нет, господа, кто умеет пить-гулять, так это генерал Шкуро! — не унимался горбоносый капитан. — В Валуйках он до того наклюкался, что вывел свою волчью сотню на улицу и приказал хватать женщин, точно во времена половецких набегов!

— Внимание, господа! Мимо нашего дома ведут коммунистов! — указал Емельницкий на улицу, по которой шли связанные люди в сопровождении конвойных.

— Куда их ведут?

— Вероятно, на допрос,

— К черту допросы! — поднялась с места Дюбуа, сверкнув загоревшимися глазами. — Остановить!

Офицеры выбежали на улицу и задержали пленников. Здесь были рабочие обувной фабрики, схваченная по доносу полицейского за сочувствие красным медицинская сестра, два крестьянина из деревни Лужки, прятавшие лошадей от извоза.

Дюбуа нарочито медленным шагом, покачиваясь, подошла к арестованным. Закусив папироску в зубах и прищурившись, с минуту рассматривала их пренебрежительно и злобно. Рука ее, болезненно подрагивая, потянулась к висевшей на боку черкесской кобуре нагана.

— К стенке!

Офицеры подтолкнули орловчан к стене противоположного дома. Дюбуа впилась змеиными глазами в бледное лицо арестованной женщины и выстрелила. Медицинская сестра вскрикнула, схватилась за грудь…

— Подлая! — тихо вымолвила она. — Ты недостойна пули…

Второй выстрел оборвал ее голос. Дюбуа, не выпуская папироски изо рта, разрядила весь барабан в арестованных.