— Душа в пятки ушла, ей-богу…

Голос показался Насте знакомым, а Тимофей, насторожившись, сказал:

— Слышь, дочка, не стреляй! Это Николка…

— Ах, батюшки! — лицо Насти вспыхнуло румянцем, глаза засияли от радости. — Он! Не от Степана ли?

Но почему Николка бежал с юга, когда Красная Армия дралась на севере? И что за люди с ним?

Настя и Тимофей поняли, что Николка и его спутники даже не подозревали об их присутствии. Солдатам надо было поскорее миновать редкий дубняк и скрыться в овраге. Вот они достигли косогора, где метнулась, лиса, и стремглав скатились в низину.

До партизан донесся приглушенный голос Николки:

— Не больше трех верст осталось… А тот лес я вдоль и поперек знаю.

Тимофей сунул за опояску приготовленный топор, вздохнул.

— Прячутся, видно, ребята. Погони боятся. Идем за ними — в Гагаринской роще объявимся.

Так двигались они друг за другом, хоронясь от людского глаза в ложбинах, пока не зашумели перед ними могучие дубы и не распахнулась гостеприимная лесная чаща. На опушке Николка оглянулся, легкий крик изумления и торжества вырвался у него из груди: следом шли отец и Настя.

— Папашка! Папашка! — закричал Николка и, бросившись на грудь старика, зарыдал.

— Дитё малое, — ласково говорил Тимофей, склонившись над сыном. — Нашелся! А мамки нету… Уехала с внучатами — и я вот тоже осиротел.

Спутники Николки смотрели молча, явно не одобряя такую шумную встречу. Потом один из них, что помоложе перевел взгляд на остановившуюся женщину и внезапно расплылся белозубой улыбкой.

— Видишь, Касьянов? — толкнул он локтем соседа. — Никак сама Настя Огрехова?

Касьянов промолчал.

Но Бачурин не сомневался в своей догадке. Он узнал бы эту молодую женщину за версту, так как много слышал о ней от Николки.

Настя подошла к ним.

— Здравствуйте, товарищи. Куда путь держите?

— От свата к зятю, — угрюмо сказал Касьянов, — поминки справляем… где ночевать, не знаем…

— Наверное, отставшие красноармейцы? О ночлеге не тревожьтесь. Добрые селяне еще не перевелись на свете хотя живут они теперь по-солдатски, в лесу.

— Про ночлег это он зря, — вступил в разговор Бачурин, — мой приятель не в духе… Вышла, понимаете, неудача. Под станцией Кшенью залучили нас, голубчиков, в плен…

— Ах, вы из плена? — оторопев, промолвила Настя. Между тем расстроенный до слез встречей с сыном

Тимофей звал всех к дому.

— Чего же мы тут стоим? — говорил он, здороваясь за руку с Касьяновым и Бачуриным. — Дочка, гости у нас дальние, — пора бы и за стол. Мальчонка-то, видать, совсем изголодался, — жалостливо посмотрел старик на тоненькую шею Николки.

— Голод—особая статья. Прихворнул Николка, — участливо отозвался Бачурин. — Пришлось из-за него задержаться неподалеку отсюда, кипятком с душицей отпоили — ничего.

— В Пушкарской слободе скрывались, у Красова, — добавил мальчуган. — Помнишь, Настя, железнодорожник такой был в нашем отряде?

— Машинист паровоза, силач?

— Вот, вот. Его белые хотели расстрелять, да он из контрразведки убежал…

Настя заинтересовалась словами Николки. Она ни на минуту не оставляла мысли — связаться с городом. Красов мог оказать ей большую помощь.

Настя спросила Бачурина и Касьянова:

— Из вас никто в саперах не служил?

— Я кавалерист, — ответил Бачурин. — Может, ты, Касьянов, на германской был в саперах?

Касьянов буркнул:

— Мне лошадей доверяли, как порядочному, сбрую и повозку. Ездовой, одним словом.

— Жалко! — невольно вырвалось у Насти.

В Гагаринской роще партизаны окружили гостей и, пока готовился обед, занялись расспросами.

— Эге, моей выучки наводчик, — приветствовал Николку, сидя возле новенького пулемета «льюиса», безногий Гранкин. — Не горюй, брат, и тебе машинку достанем!

— Дядя Яков, покажи, — Николка потянулся к оружию.

— Ругал я твоего малого. Думал, сбежит, — признавался Касьянов Тимофею. — На то и ладил. Мол, родители спасибо мне скажут, ежели вернется сынишка добром. У меня тоже в Дроскове остался вояка, года на два постарше.

— Охотился в армию?

— Норовил пришиться… Да я в день отъезда штаны ему спустил, и — хворостиной! А потом увидел Николку, вроде бы своего Андрюшку встретил — душа перевернулась. И пристроился-то к маршевой роте довольно чудно: спас людей от погибели — крушение предотвратил.

После обеда Настя приготовила в землянке теплой воды, чистое белье и заставила Николку вымыться. Уложив на походную постель, села рядом.

В землянке с крошечными окошками плавал тихий сумрак. На стенах висело партизанское оружие: винтовки разных систем, охотничьи ружья, обрезы, гранаты, артиллерийские тесаки и шашки. С воли доносился говор бойцов, отдыхавших возле костра.

Взяв гребенку, Настя чесала Николкины давно нестриженные вихры.

— Почему же ты к Степану в полк не пошел? Вам было бы лучше вдвоем. Тебя не обижали чужие люди?

Николка приоткрыл отяжеленные дремотой веки.

— Обижать не обижали. А все же с браткой, конечно, воевать куда надежней. Теперь я к нему пойду.

— Как пойдешь? — удивилась Настя.

— Да так. По вечерней зорьке. Мы ведь сюда на дневку только пробирались.

Последнее слово паренек вымолвил уже сквозь сон.

Настя почувствовала, как захолонуло в груди. Она испугалась за этого смелого юнца, только что спасшегося от гибели. Нет, нет! Никуда он не пойдет!

Но тут же мелькнула радостная надежда: быть может, завтра Николка увидит Степана!

«Увидит, непременно увидит», — мысленно повторяла она, вкладывая в эти слова всю беспредельную любовь.

Пока Николка спал, Настя писала мужу письмо. Начала большое, с подробностями об отрядных делах, но тотчас уничтожила. Ограничилась крошечной запиской, которую зашила в воротник Николкиной рубахи. Она наполнила мешочек дорожной провизией.

Вечером красноармейцы собрались в поход. Тимофей не удерживал сына, не отговаривал. Здесь и там — всюду война. Партизанам тоже приходится не сладко. Он пошел с Настей проводить бойцов до края леса.

— Поклонитесь Степану, — сказал старик напоследок. — Ждем по первопутку обратно, не мешкайте. Будем и мы помогать…

Ветер брызгал холодными каплями дождя, шаркал по полям, набивая низины и овраги непроницаемым мраком. Далеко за тучевым горизонтом вспыхивало бледное пламя, с запозданием принося гул орудийной канонады. В той стороне и затерялись фигуры трех друзей.

Глава двадцать пятая

С высокомерным торжеством на багровой физиономии Лауриц разъезжал верхом по полям, где прошла нога победителя и над убитыми кружилось воронье. Он не спешил к ожидавшим его восторгам и поздравлениям. Истинным наслаждением зверя была кровь.

Лауриц с полным основанием считал себя героем разыгравшихся событий. Он подвел под удар, главные силы, предназначенные для защиты Орла, — 55-ю дивизию. Действительно, корниловцы воспользовались поражением правофлангового полка, чтобы зайти в тыл всей дивизии. Началось истребление застигнутых врасплох бойцов. Один из батальонов 488-го полка был полностью окружен и взят в плен, другие смяты, отброшены. Уцелевшие подразделения, неся потери, отступали без всякой связи друг с другом и со штабом соединения.

Станкевич, не веривший до последней минуты в предательство Лаурица и считавший начальника штаба без вести пропавшим, прискакал на станцию Золотарево. Он еще рассчитывал собрать свои разбитые войска, занять позицию, драться. Но здесь его настиг вражеский разъезд. Белые немедленно расстреляли работников штаба и политотдела. Станкевича, отказавшегося вступить к ним добровольцем, они в присутствии его дочери повесили. Затем бросили труп на железные зубья крестьянской бороны и, глумясь, сволокли в овраг.

Теперь в Орле шел грабеж и расправа с населением. Корниловцы искали большевиков, золото ценные вещи.

Лауриц остановился возле упавшего навзничь молодого командира Красной Армии, лицо которого с тонкими благородными чертами показалось ему знакомым. Да, это был Пригожин. Пуля достала отважного воина при подъеме на бугор, когда он отстреливался от корниловцев.