И вот красивый, глубокий грудной голос Хидоятова заполняет уже всю сцену и торжествующими аккордами несется в зрительный зал.

Теперь для нас не будет неожиданностью готовность Гамлета к решительным поступкам, его огромный темперамент, его действенность.

Гамлет — Хидоятов буквально одержим яростью, когда с победным криком: «А, крыса! Бьюсь об заклад, она мертва!» — пронзает мечом ковер, думая, что за ним скрывается король.

Сила характера Гамлета обнаруживалась в сцене 1 «Мышеловки», когда он при помощи Заезжих актеров уличил короля в совершенном им преступлении.

Образ Гамлета у Хидоятова развивается диалектически: чем больше убеждается Гамлет в совершенном злодеянии, тем становится сдержаннее и философичнее, тем меньше занимает его старинный акт родовой мести. Обездоленный принц, лишенный законного права на престол, почти не присутствует в концепции образа. В процессе мучительной работы мысли Гамлет — Хидоятов превращается в философа, в человека, способного к широким обобщениям. Таким предстает он в сцене на кладбище.

Естественно, что самое место располагает к философским раздумьям. Гамлет — Хидоятов является сюда, уже исполненный решимости действовать, бороться со злом и насилием, с несовершенством современного ему мира. Отныне он не знает сомнений и колебаний, все при свете разума предстает в ином виде. Теперь Гамлет действует четко и стремительно, и таким остается до финала трагедии, до часа своей гибели.

Общий колорит постановки Маннона Уйгура не мог не отразиться на игре Хидоятова. Исходя из мысли, что «весь мир — тюрьма, и Дания — одна из худших», постановщик и в оформлении и в актерском исполнении придерживался мрачных тонов, как бы желая подчеркнуть трагичность ситуации, в которой находится Гамлет. Но Абрар Хидоятов, играя на таком зловещем фоне, все же избежал трактовки Гамлета как пессимиста и фаталиста. Он сохранил свою концепцию действенного героя, который, готовясь к решительной борьбе с врагами, всячески сдерживает себя, проверяет свои права на удар по носителям злого начала. В этой проверке обнаруживается богатая гамма настроений и чувств, которую Хидоятов великолепно раскрывал перед зрителями.

Удивительной была в этом спектакле Офелия. Ее играла Сара Ишантураева. Молодая актриса взяла на себя одну из труднейших ролей мировой драматургии. В самом деле, есть ли женский образ сложнее и загадочнее, чем Офелия? Такая нежная и женственная, но и лукавая, и коварная, любящая и предающая, наивная и вместе с тем усвоившая интриги двора и своего отца Полония…

В противоречиях этого сложного и многостороннего образа трудно разобраться, поэтому большинство актрис выбирают ту сторону характера, которая им более близка. Но Сара Ишантураева не побоялась трудностей. Она создала Офелию лирическую, хотя в лирических ролях до этого ей не приходилось выступать. Зрители увидели на сцене почти девочку, пленительно живую, с сверкающими глазами, полными счастья, с голосом, звучащим как мелодичная флейта. Именно так представлял себе Офелию Генрих Гейне: «Почему у нее такой голос, — эти таинственно-томные интонации флейты? Откуда взялся у ее глаз этот благодатный свет? Отблеск ли то небес или само небо светится лишь отраженным светом этих глаз? Связана ли эта улыбка с немой музыкой движущихся сфер или она только земной отзвук сверхъестественных гармоний?»

Кто знает, были ли знакомы эти строки Саре Ишантураевой, когда она работала над ролью? Но она вела ее именно в этом романтико-лирическом ключе, являя собой создание душевной красоты и женственности.

В уродливом мире лицемерия, интриг и преступлений такое существо не могло жить. После наставлений отца, учившего ее бесстыдному коварству и предательству, после благоразумных советов брата, после жестоких, капризных изломов в поведении Гамлета, оттолкнувшего любовь Офелии, весь облик этой прекрасной девушки в исполнении Сары Ишантураевой постепенно изменялся. Глаза ее тускнели, живость исчезала, движения делались скованными. Офелия уходила в свой запутанный и растревоженный внутренний мир. С тем же лирическим трепетом, с каким воспринимала счастье любви к Гамлету, теперь она бессвязно-трогательно шептала слова песни, которую пела затем с детской покорностью. Чувствовалось, что Офелия взволнована и потрясена открытием страшной действительности, сокрушившей ее.

На протяжении многих лет мягкий и вдумчивый облик Сары Ишантураевой сливался в моем сознании с ее лирически-женственной Офелией.

Однажды — это было в 1951 году — в моей московской квартире встретились Сара Ишантураева и Максим Рыльский. Заговорили об Офелии.

Украинский поэт не видел артистку в «Гамлете», и она для него прочитала по-узбекски сцену безумия Офелии. Не понимая языка, Рыльский почувствовал лирическую поэтичность исполнения и по ассоциации перенесся к знаменитому стихотворению Леси Украинки об Офелии. Он прочитал его по-украински:

«Хотiла б я уплисти за водою,

немов Офелiя уквiтчана, безумна,

за мною вслiд плили б мої пiснi,

хвилюючи, як та вода лагiдна,

Все далi, далi…»

Максим Фаддеевич читал в своей мягкой, лирически-проникновенной манере, и на глазах у Сары-хон (так мы ее зовем) блестели слезы. Даже не будучи сентиментальным, легко можно было почувствовать всю значимость шекспировского образа, волнующего независимо от языка.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Декабрь 1941 года. Ташкент. Мы, приглашенные на «Отелло», едем в переполненном дребезжащем трамвае в старый город, где находится театр имени Хамзы. В зимнем сумраке желтеет мутно-бурая вода Анхора, разрезающего город на две части. Вот показались глиняные дувалы, за которыми прячутся жилища старого города.

В фойе театра нас встречает высокий, слегка седоватый человек. Это режиссер Маннон Уйгур. Большинство москвичей, пришедших в театр, видят его впервые. Для меня же Маннон Уйгур — старый знакомый. С ним, как и с Абраром Хидоятовым и Сарой Ишантураевой, я познакомился пять лет назад во время московских гастролей.

Маннон Уйгур был основателем театра в Ташкенте.

Казалось, он родился актером. В детстве он придумывал маленькие сценки и разыгрывал их с мальчиками своего квартала. В юношеском возрасте ему посчастливилось увидеть случайные спектакли заезжих татарских и азербайджанских трупп. Эти представления глубоко взволновали Уйгура. Родители готовили сына к духовной карьере и отдали его для обучения в медресе (высшее духовное училище). Сидя в маленькой худжре (келье) за зубрежкой сложных правил арабской грамматики, Маннон Уйгур мечтал о театре.

В 1918 году Уйгур собрал в Ташкенте небольшую любительскую труппу, в которую вошел и Абрар Хидоятов. Любителям пришлось работать буквально на голом месте. Пьес не было, узбекская драматургия едва зарождалась.

Уйгуру приходилось делать все: он писал одноактные комедии, играл в них, был режиссером спектаклей, добывал костюмы, реквизит, декорации и даже рисовал афиши.

Театр в Узбекистане был новшеством, приходилось пробивать путь к широкому зрителю. Уйгур и его товарищи понимали, какая большая просветительская роль возлагается на сценическое искусство. Хамза Хаким-заде, работавший в то время в городах Ферганы, подавал ободряющий пример молодому ташкентскому коллективу, на основе которого впоследствии возник театр имени Хамзы. … Мы приехали задолго до начала спектакля. Но это было к лучшему: Маннон Уйгур повел нас за кулисы. Абрар Хидоятов уже в костюме Отелло, но еще не до конца загримированный, встречает нас сдержанной улыбкой. Он жмет нам руки, отвечает односложно. Чувствуется, что он весь в своей роли…

Глядя на его смуглое, очень выразительное лицо, переношусь воспоминаниями к лету 1936 года. Розовеющий закат над просторами Парка культуры и отдыха в Москве. Мы медленно прогуливаемся с Абраром по боковым дорожкам, где не очень людно.

Первое впечатление, которое я вынес тогда от встречи с Абраром Хидоятовым, было какое-то неопределенное. Меня несколько смутили и отпугнули его замкнутость и сдержанность, даже показавшиеся мне мрачностью. Но, с другой стороны, живой блеск его глаз и выразительность лица говорили о том, что за кажущейся угрюмостью кроется многогранный душевный мир этого молодого человека, уже ставшего первым актером узбекского театра.