«Тевье-молочник» был действительно шедевром писателя. В этом произведении сочетались трагические и комические черты.
Это открывало интересные возможности для сценического воплощения повести Шолом-Алейхема. Правда, в ней встречаются большие языковые трудности. Многое у Шолом-Алейхема построено на игре цитатами из Библии и Талмуда. Он сыплет народными поговорками и прибаутками, забавно превращая синагогальную омертвевшую мудрость раввинов в современный, даже злободневный афоризм.
В «Тевье-молочнике» Михоэлс создал образ человека из народа, мудреца и философа. Можно с полным основанием утверждать, что только после творческой встречи с таким гигантом театра, как Шекспир, Михоэлс обрел реалистическую силу во всей ее полноте.
Было бы нелепо сопоставлять игру Михоэлса в «Короле Лире» с игрой в «Тевье-молочнике». Другие масштабы, другие темы и другие задачи. Но и здесь, как у Шекспира, речь идет о человеческих судьбах — о судьбах пяти дочерей еврейского бедняка Тевье-молочника. И героическая девушка, вышедшая замуж за революционера и последовавшая за ним в Сибирь, в ссылку, и другая дочь Тевье, покончившая с собой, и третья, вышедшая за богача-подрядчика и бежавшая от него в Америку, и еще две дочери тоже с трагическими судьбами — все они несут на себе приметы трудного и жестокого предреволюционного времени. Но, несмотря на испытания, выпавшие на его долю и долю его семьи, Тевье исполнен жизнелюбия и оптимизма. Совсем не пусты его шутки и афоризмы. В них Тевье, хоть и иносказательно, выражает идею бессмертия народа.
Тевье в воплощении Михоэлса сочетал романтику с трезвым практицизмом, горький опыт жизни с восторженной мечтой о грядущем счастье. И когда под конец Тевье получает приказ от царских властей покинуть местечко, в котором прошла вся его жизнь, в нем пробуждается гордое достоинство человека. Он не сражен этим несправедливым ударом, не согнулся под его тяжестью, а, высоко подняв голову, сказал: «Пока у тебя душа в теле, езжай, Тевье, вперед, все вперед!»
Ноябрь 1941 года. Эвакуация. Пол-Москвы на колесах: заводы, научные учреждения, театры, редакции — все сдвинуто с мест, едет в тыл по перегруженным железным дорогам, по мокрым, покрытым, первым нестойким снегом шоссе.
Наш эшелон уже восемнадцать дней в пути. Через север, по Сибири, по Турксибу, мы едем в Среднюю Азию. Непреодолимое желание осесть где-то, работать, работать и работать. На станциях хватаем газеты, слушаем по радио сводки Совинформбюро.
Снова остановка. Глухой полустанок. Напротив — состав из грузовых и нескольких пассажирских вагонов. Спускаюсь на платформу и попадаю в объятия Михоэлса. Оказывается, Госет тоже в пути. «Вы куда?» — «Тоже в Ташкент?» — «Прекрасно!»
Слышу крепкий, бодрый голос Михоэлса, чувствую его сильное рукопожатие, и мне становится теплее от этой неожиданной радости: в незнакомом Ташкенте будет хороший друг. Но разговаривать долго нельзя: эшелоны движутся не по расписанию. Чей отойдет раньше? Так и есть. Наши вагоны медленно трогаются. Вот и другие актеры машут из окон. До скорого свидания!
Мне повезло. Полтора года в Ташкенте пришлось прожить в одном доме с Михоэлсом и его женой Анастасией Павловной. Этот дом по Пушкинской, № 84, был примечателен прежде всего тем, что он имел четыре этажа. До войны здесь помещалось невеселое учреждение — Гулаг (Главное управление лагерей). Но Гулаг потеснился, переехав в первый этаж и сохранив систему пропусков и часовых у входа, натыкавших эти пропуска на штык. В бывших же канцеляриях разместились академики, профессора, ученые, писатели, артисты. Жило там много интересных людей, известных на всю страну: А. Б. Гольденвейзер, ученые — В. В. Струве, Е. Э. Бертельс и В. М. Жирмунский, историк Е. А. Косминский и Ю. В. Готье, поэт Якуб Колас…
С Михоэлсом я виделся ежедневно и ежедневно поражался той титанической энергии, с которой он работал в Ташкенте. Мало того что он поставил на ноги Госет и выпускал новые постановки, привлекавшие внимание местного и приезжего населения к этому театру. Михоэлс был, так сказать, «главковерхом» всех ташкентских театров. Он принял это назначение с чувством общественного долга, столь свойственным ему. И надо было видеть, как старательно заботился он о том, чтобы поднять узбекское оперное искусство, оживить репертуар узбекского драматического театра имени Хамзы и в свою очередь перенять у них для себя и своего коллектива все новое, свежее, интересное.
Ташкент — огромный, разбросанный город, его театральные здания на километры удалены друг от друга. Транспорт в пору войны был недостаточный. Трамваи ходили переполненные и довольно редко, машин почти не было, грузы перевозили на ишаках и даже на верблюдах. И вот чтобы попадать из конца в конец города, Михоэлсу предоставили фантастический экипаж — дряхлую бричку с большими колесами, запряженную унылой клячей и управляемую не менее унылым кучером.
Рано утром, когда над городом еще висела сизая дымка тумана, бричка подкатывала с треском и скрипом к нашему дому. Тотчас же, не заставляя ждать себя, выходил Михоэлс и отправлялся в путь.
Как-то из любопытства я поехал с ним. Двигались мы медленно. Соломон Михайлович молчал, думал о чем-то своем. А потом вдруг сказал: — Не правда ли, это похоже на путешествие Вениамина III?
— Скорее на странствие Дон-Кихота, если вы согласны счесть меня за Санчо Пансу.
Вот мы свернули на улицу, где в маленьком клубном здании помещался Госет. Администратор уже поджидал прибытие Михоэлса. Он поравнялся с бричкой и, идя рядом по липкой грязи мостовой, подавал своему руководителю бумаги на подпись. Михоэлс просматривал их, подписывал и возвращал. Эта операция не задерживала путешествия, и бричка двигалась своим путем не останавливаясь. Иногда Михоэлс застревал где-либо в театре, а кучер с бричкой стояли у входа, и посвященные знали, по какому маршруту движется сегодня Михоэлс, где он появится раньше и куда прибудет позже.
Организованность и сосредоточенность Михоэлса были поразительны. Он ни от чего не отмахивался и ни на что не смотрел сквозь пальцы. Все для него было существенно важным. Спал он очень мало, и с утра до поздней ночи был в работе.
Затеяв создать узбекскую историческую оперу «Тараби» из истории монгольского нашествия XIII века, он вел по вечерам долгие беседы с писателем Айбеком и композитором Чишко, автором оперы «Броненосец “Потемкин”». Меня он тоже вовлек в создание либретто этой оперы. К тому времени он прочитал много материалов по истории Узбекистана, знал удивительно хорошо местные старинные обряды и обычаи.
С находившимся в Ташкенте артистом О. Н. Абдуловым он сочинял и разыгрывал импровизированные сцены из узбекской жизни. Один из них изображал старика бая, другой благочестивого имама, и оба сговаривались отправиться на богомолье в Мекку. Однажды ночью, накрутив чалмы на головы и надев халаты, они вышли в пустынный переулок. Встретив старика узбека, по-видимому, ночного сторожа, спросили его, где дорога на Мекку. Изумленный старик сказал, что он этого не знает, что идти надо далеко, через моря и горы. Но Михоэлс вполне серьезно его убедил, что самое трудное — дойти до Чирчика, а дальше уже совсем недалеко. Но только в редкие минуты досуга мог Михоэлс устраивать такой «театр для себя».
Занятый сложной повседневной работой, Михоэлс успевал жить и интересами нашего четырехэтажного «ученого и артистического улья». То, бывало, Соломон Михайлович забежит к Якубу Коласу послушать его новые стихи, то встретится с востоковедом Бертельсом, чтобы узнать нужное ему о древнем Самарканде, то послушает отрывки из перевода поэмы Навои «Фархад и Ширин», выполненного Л. М. Пеньковским, жившим в нашем доме. Бывал он и в узбекских колхозах, в горных кишлаках, присматриваясь к людям и природе. Когда к нам попадали фронтовики — писатели и артисты, — Михоэлс с волнением слушал их рассказы. Ему органически были чужды напыщенная фраза и барабанная дробь официальных деклараций. В трудное время военных испытаний в Михоэлсе жила неискоренимая вера в завтрашний день нашей родины, в близкий разгром фашизма. Его патриотизм, его интернационализм были основаны на ясной логике разума, которому противны угнетение человека человеком, расовая дискриминация, проповедь национальной исключительности…