— Какова социальная сущность короля Лира? В чем его трагическая вина?

Я сказал, что советские шекспироведы в общем сходятся на том, что трагедия Лира — это трагедия феодала, который смотрит на государство как на свою вотчину, и, не считаясь ни с национальными, ни с политическими интересами, дробит его на части. В пору Возрождения он оказывается человеком старых устремлений и старых взглядов.

— Хорошо, — заметил Михоэлс, — пусть будет так. Но когда Шекспир писал своего Лира, он не советовался ни с Фриче, ни с Коганом. Я убежден, что Шекспир не имел в виду Лира только как феодала, потому что феодала вообще играть нельзя, как нельзя играть дворянина вообще или большевика вообще. Лир — это человек прежде всего, и я должен до последней ниточки размотать его психологию, его понимание жизни, его трагедию. Иначе образа не будет. Сальвини по-своему играл Лира, показывая, как старый король-самодур, лишив себя власти и державы, постепенно убеждается в неблагородстве мира и погибает. Эта концепция меня не устраивает. Росси видел в Лире деспотического короля, который под ударами судьбы становился все более человечным, проявляя отцовские чувства к изгнанной им дочери Корделии. Эта трактовка мне ближе, но и она не вполне соответствует моему пониманию Лира.

Михоэлс сложил книги в пачку, перевязал веревочкой и ушел, напомнив своим видом реб Алтера — книгоношу из «Мазлтов».

Я не хотел быть назойливым и не расспрашивал Михоэлса при встречах о подробностях работы над королем Лиром. Знал только, что в театре много хлопот: играя Лира, Соломон Михайлович не мог взять на себя еще и обязанности режиссера, поэтому пригласили сперва Н. О. Волконского. Через некоторое время его сменил немецкий режиссер Эрвин Пискатор, не чуждый в ту пору формальных исканий. Наконец, за постановку взялся С. Э. Радлов, уже много ставивший Шекспира. У него были свои взгляды на «Короля Лира», часто расходившиеся с концепцией Михоэлса. Радлов два раза отказывался от работы, но потом все же нашел общий язык с Михоэлсом и коллективом.

И вот после многих упорных трудов настал февральский день 1935 года, день премьеры «Короля Лира».

Атмосфера всех премьер сходна: переполненный зал, ожидающие лица театралов, надежды и опасения друзей театра, а по ту сторону занавеса — ни с чем не сравнимые волнения исполнителей. И все же эта премьера была какой-то особенной. Госет выходил из рамок своего обычного репертуара, он показывал мировую, «общечеловеческую» трагедию Шекспира. Конечно, и раньше Госет ставил переводные пьесы: «Труадек» Жюля Ромена или «Миллионер, дантист и бедняк» по Лабишу, но все это было подано театром в форме музыкальной комедии или водевиля, а тут впервые театр взялся за большую трагедию, розданную много веков назад великим англичанином.

Первая картина особенно остро запомнилась мне, быть может, потому, что внимание наиболее сосредоточено и напряжено в начале спектакля, когда хочется проникнуть в его сокровенный смысл. И теперь, через тридцать лет после этого памятного представления, я слышу церемониальный марш, под звуки которого появляются в зале замка две дочери короля Лира, их мужья, свита, шут. Зал этот небольшой, неуютный, от его великолепия веет провинциальным монархизмом. Шут легко вскакивает на трон, устраивается там, поджав под себя ноги, и кривляется с забавными ужимками. Что это значит? Он-то, шут, знает, что его хозяин, восьмидесятилетний король Лир, решил сегодня отказаться от власти и раздать царство трем своим дочерям. А где же третья дочь, так нежно любимая Лиром, Корделия? Она лукаво прячется за спинкой трона, так что ее и не увидишь сразу.

Зритель ждет появления короля Лира. В его представлении, наверно, встает традиционный образ величественного старика с развевающейся седой бородой. Но Михоэлс с первого появления ломает все эти традиции. Музыка затихает, и в тишине, откуда-то из боковой кулисы появляется расслабленный старик, без всякой бороды, с огромной лысиной, высоким мудрым лбом, от висков свисают длинные седые волосы, обрамляя бледные впалые щеки. Он умиротворенно обводит взглядом присутствующих, берет шута за ухо и спокойно стаскивает его с трона, затем со сдавленным смешком садится на трон. Рука Лира тихонько движется, шевелятся пальцы, он пересчитывает присутствующих и, не найдя Корделии, извлекает ее из засады. Во всей этой сцене нет ничего приподнятого, напыщенного, торжественного, словно действие происходит не во дворце могущественного короля, а в каком-нибудь заурядном буржуазном доме. Это соответствует замыслу Михоэлса. Лир считает, что ему не нужны ни торжественная речь, ни величественная поза. Он и так уверен в своем превосходстве над собравшимися. Лир убежден в том, что он — избранник, что все вокруг безусловно должно подчиниться его воле, что весь мир выглядит так, как ему, Лиру, хочется. «Самоуничижение паче гордости», гласит народная мудрость. Скромность и нарочитая незаметность Лира заставляют вспомнить эту поговорку.

Почему Лир отрекся от власти и разделил свое государство между наследницами? У Михоэлса была своя концепция на этот счет, и она служила ключом к разгадке характера Лира. Раздел государства не прихоть короля-самодура, деспота, а заранее намеченный и продуманный эксперимент. Лир убежден, что для самоутверждения ему не нужны атрибуты вроде власти, богатства, державы. Он как личность велик сам по себе, и докажет это, отрекшись от всего. Две старшие дочери, Гонерилья и Регана, говорят ему лицемерно и напыщенно о любви и преданности, и Лир совсем не наивен, чтобы принять их слова за чистую монету. Он выслушивает их со скептической улыбкой, считая, что и это — опостылевший ему и ненужный этикет. Он знает цену, хотя и не до конца, чувствам двух старших дочерей, но его интересует только третья, младшая, Корделия, и к ней обращена вся его нежность и вся его любовь. Михоэлс — Лир подчеркивает свое отношение к любимой дочери даже тогда, когда она противоречит ему, противостоит его воле; король, проклиная и изгоняя ее из дворца, провожает опальную Корделию все тем же нежным взглядом, исполненным отцовской любви. О, он совсем не простак, этот мудрый король Лир! Объявив Корделию бесприданницей, он отпугивает претендента на ее руку, бургундского герцога, и таким образом отдает французскому королю, бескорыстно любящему девушку. «Бургундское вино дешевле французского молока», — афористически бросает Лир.

Уже в первой сцене Михоэлс — Лир обнаруживает все грани чувств короля: от кажущейся скромности и приниженности до самовластной ярости. Этот актер маленького роста, в черно-красной мантии, расшитой коронами, вырастает на глазах у зрителя, когда Лир пытается рассечь мечом свой венец или отрубить голову Кенту, другу Корделии, заступившемуся за нее.

Но вот открыта первая глава притчи о разделе государства. Спокойно и бесстрастно восьмидесятилетний старец объявляет высокому собранию: отныне он — бывший король, ушедший на покой. Он будет жить поочередно то у Гонерильи, то у Реганы.

Зрителя уже волнует рассказ о судьбе далекого, легендарного короля. Что ему, современному советскому зрителю, до коварных и изменчивых судеб королей? Но Михоэлс и театр увлекли своих современников нехитрым сюжетом, в котором Лев Толстой не находил ничего правдоподобного и считал «старомодной глупостью». В рамках притчи развернулась борьба за человека, который ослеплен блеском своего мнимого величия и который постепенно освобождается от всех иллюзий, из короля превращаясь в мыслящего, страдающего человека, понимающего, что есть на земле горе обездоленных и униженных.

Михоэлс истолковал трагедию короля Лира как постепенное освобождение от заблуждений, пеленой застилавших его глаза. Недаром актер на протяжении спектакля не раз повторял выразительный жест: он проводил ладонью с растопыренными пальцами ото лба вниз по лицу, словно снимая с глаз обволокшую их завесу. Это был жест вполне реальный и в то же время глубоко символический. И еще один жест Михоэлса, тоже повторенный несколько раз, помогал раскрытию смысла шекспировского текста: подняв вверх руки, Лир как бы по привычке хочет коснуться ими короны, которой уже нет на голове. Ведь Лир понимает: две старшие дочери подло обращаются с ним только потому, что он не король и отдал им власть. И в страстном поединке с Гонерильей и Реганой Михоэлс — Лир делает этот знаменательный жест, будто жалеет, что нет короны на его голове, что он слишком понадеялся на свою исключительность, на свое величие.