И вот однажды, когда Зускин появился в отвратительном облике колдуньи с лицом, набеленным мелом, и длинными паучьими лапами-руками, тянувшимися к бедной сиротке Миреле, он вдруг неожиданно заикнулся при исполнении музыкального номера, пришел в ужас и упал на сцене в обморок. Дали занавес. Пришлось отменить спектакль, и много месяцев после этого Зускин не решался играть в «Колдунье».
В тот вечер меня на спектакле не было. Возвращаясь из города, я еще издали увидел, что театр не освещен. А ведь спектакль не мог кончиться так рано. С волнением подбежал я к подъезду театра, к служебному выходу. Двери были на замке. Почувствовав недоброе, я пошел в гостиницу. Несколько актеров, в том числе и Михоэлс, ужинали в ресторане. Я посмотрел на их встревоженные лица: — Что случилось?
Михоэлс ответил, будто спектакль отменили, потому что уполномоченного Наркомпроса не было на месте. Это была горькая шутка, в которую я, конечно, не поверил.
После Киева, Гомеля и Одессы гастроли театра закончились в Харькове. Художественный успех сопровождал спектакли, и театр всегда был переполнен.
На многие годы сохранилась у меня дружба с этим театром, с которым, по существу, случайно связала меня судьба.
В Москве я встречался с Михоэлсом не очень часто, но встречи эти были всегда памятны. Он принадлежал к числу тех людей, которые вносили что-то интересное и новое при общении с ними. Он не любил пустых, как говорят, житейских разговоров, театральных сплетен и пересудов, мысль его постоянно находилась в сфере искусства, а когда он увлекался, то говорил страстно и покоряюще убедительно.
После заграничных гастролей Госета (1928) в Германии, Австрии, Франции, Бельгии и Голландии сохранилась уникальная в своем роде фотография. На приеме у одного крупного берлинского журналиста запечатлены Михоэлс, Зускин, Макс Рейнгардт, русский драматург Осип Дымов, немецкий писатель Леонгард Франк.
Театр вернулся в Москву, а его режиссер Грановский «задержался» в Париже. Это очень беспокоило коллектив театра. Михоэлс говорил мне с большой горечью: — «Несмотря на все легкомыслие Алексея, я от него этого не ожидал. Правда, он прямо не сказал, что не хочет возвращаться, но боюсь, как бы ему не ударил в голову хмель так называемой европейской цивилизации».
Я обещал Михоэлсу поговорить с А. В. Луначарским и попросить воздействовать на «блудного сына». Но Анатолий Васильевич резко сказал мне: — Каждый поступает по совести. Если Грановский не понимает, что за границей вне его театра ему грош цена, то с ним будет, как с Михаилом Чеховым.
Грановский, по-видимому, колебался и даже опубликовал в наших газетах письмо в редакцию, сообщая, что скоро возвратится в СССР. О его дальнейшей печальной судьбе и полной безвестности было уже сказано.
Госет не остался без руководителя. Соломон Михайлович Михоэлс стал во главе театра. Он постарался расширить репертуар, разнообразить приемы игры и постановок, смелее вводить современность в содержание спектаклей. По существу, Грановский исчерпал себя, не раз повторяясь в постановках синтетического типа, приближавшихся больше всего к музыкальной комедии. Быть может, он сам почувствовал это и ушел из театра, думая, что на Западе найдет новое применение своим силам в области кинематографии. Я высказал эту мысль Михоэлсу, он не спорил со мной и только растерянно сказал: — Не знаю, не знаю. Мне очень жаль его. Все наносное, формалистическое, что тянуло его в сторону, изжить он мог только у нас. А там…
И Соломон Михайлович махнул рукой, как бы пресекая дальнейший разговор.
Из года в год талант Михоэлса заметно крепнул и получал все более ярко выраженные реалистические формы. С тех пор как он возглавил руководство Госетом, никто уже не мог навязать ему случайное увлечение формалистскими исканиями. Соломон Михайлович не ограничивал свою деятельность рамками театра на Малой Бронной. Он вскоре становится крупным общественным и театральным деятелем. Его голос актера, режиссера и гражданина звучал на заседаниях Художественного совета Комитета по делам искусств, на конференциях и совещаниях в ВТО — всюду, где нужно было горячее слово тонкого артиста и мыслителя, поэта и философа сценического искусства.
Как-то П. А. Марков метко сказал, что Михоэлс точно угадывал мысли, смутно живущие в сознании аудитории, перед которой он выступал, и формулировал эти мысли с точностью поражающей. Его обаяние актера и художника содействовало тому, что он стал непререкаемым авторитетом в литературно-артистическом мире. От него справедливо ждали все новых и новых художественных достижений.
В 1932 году театральная Москва и многочисленные гости из разных концов страны торжественно отметили пятнадцать лет существования Еврейского театра. Н. А. Семашко, большой, горячий друг театра и лично Михоэлса, сказал на заседании в ВТО вступительное слово, мне предоставили возможность сделать доклад: «Творческий путь Госета».
Когда на юбилейном банкете было произнесено уже много теплых и искренних тостов, к моему столу подошел Михоэлс. Я еще раз поздравил его и сказал: — А как с вашей давнишней мечтой?
Лицо Михоэлса стало радостным и испуганным: — Время близится, — таинственно сказал он. — Только бы не спугнуть ее.
Этот обмен беглыми фразами имел свою предысторию. Когда еще в 1926 году в театре шло «Путешествие Вениамина III» и Михоэлс играл роль Вениамина, маленького человека из местечка Тунеядовки, на меня произвело огромное впечатление гармоничное сочетание жалкого и комического, с одной стороны, и приподнято-романтическою, почти трагического — с другой. На этом сочетании строил роль Михоэлс. Анекдот о Вениамине и его друге Сендерл-бабе (его играл В. Зускин), решившихся на героический подвиг — найти фантастическую страну счастья и блаженства, приобрел на сцене отнюдь не юмористический характер, хотя повода для смеха хватало в спектакле. Эти два друга, беспомощные и беспочвенные мечтатели, рвались из затхлой Тунеядовки на простор жизни. Не их вина, что действительность оказалась сильнее мечты, что после нелепых приключений они вернулись в родную Тунеядовку, чтобы навсегда примириться с окружающей их средой. Не знаю, по какой ассоциации, но, когда в одной из сцен этой «трогательной эпопеи» (как значилось в афише) Вениамин и Сендерл-баба стояли на бездорожье, несчастные, лишенные крова, мне припомнилась сцена бури в степи из шекспировского «Короля Лира». Тут трудно проводить аналогии, но любопытно, что в самом исполнении ролей Вениамина и Сендерла вдруг явственно прозвучали глубоко трагические ноты Лира и его шута.
Когда я рассказал об этом Михоэлсу, он ответил, что со школьной скамьи мечтает о короле Лире, и припомнил, как прослезился его учитель, когда он читал на уроке в рижском реальном училище сцену смерти Лира. — Я подхожу все ближе к этой заветной мечте, — добавил он, — и думаю, что она скоро станет реальной.
Но прошло еще немало времени после этого разговора, премьеры сменялись премьерами, а за «Короля Лира» Михоэлс все не принимался.
Как-то ранним зимним вечером зазвонил телефон. Было это, кажется, в 1933 году. Михоэлс говорил несколько взволнованно и напряженно. Ему хотелось бы срочно повидаться со мной по очень важному для него делу.
Он пришел ко мне довольно скоро после звонка. Визит Михоэлса всегда был для меня радостью, но довольно редкой, потому что каждый из нас находился в водовороте своих дел.
Без всяких предисловий Михоэлс сказал: — На очереди «Король Лир». Я уже не могу без него. Но в театре — все против меня, даже Зускин. Боятся провала, говорят, что это не наше дело, что надо питаться национальным репертуаром. Сегодня мне удалось сломить упорство. Я убедил их, что «Король Лир» — это, собственно говоря, библейская притча о разделе государства в вопросах и ответах.
Михоэлс просил у меня материалы, источники для изучения этой трагедии и Шекспира вообще. Он взял и русские переводы «Короля Лира» — Дружинина, Соколовского, Кетчера. Внимательно посмотрел иллюстрации к «Королю Лиру» в издании Брокгауза и Ефрона. Там воспроизведены и великие актеры прошлого в роли короля Лира. Даже из беглых замечаний Михоэлса стало ясно, что он уже знаком с характером исполнения этой роли его предшественниками. Многое хочет он изменить в трактовке Лира, начиная с его внешности и кончая развитием образа. Но рассказывать он пока ничего не хотел, а добивался от меня ответа на некоторые мучившие его вопросы.