По вечерам в Купеческом саду играл первоклассный симфонический оркестр. Лучшие дирижеры, местные и гастролеры, давали серьезные концерты классической музыки. Киевские меломаны внимательно следили за программами концертов, и почти всегда скамейки перед раковиной оркестра были заполнены. Но большинство посетителей сада состояло из фланирующей публики. Здесь при свете неугомонно жужжавших дуговых фонарей можно было видеть киевских модниц в самых элегантных платьях и одетых с иголочки нарядных мужчин. Столики ресторанов на открытом воздухе были всегда заняты, а в антрактах симфонического концерта из верхней беседки гремели бравурные звуки военных маршей, исполнявшихся духовым оркестром. Стоило спуститься по отлогой лестнице вниз, там открывалась совсем другая картина. В деревянном театре с дощатыми стенами, в которых были такие широкие щели, что предприимчивые мальчишки могли без билета смотреть на представление, играла украинская труппа Садовского. Зрители ничуть не напоминали посетителей симфонических концертов. Мелькали широкополые соломенные брыли, украинские национальные костюмы, звучала певучая украинская речь. Наряду с селянами, работавшими в городе внаймах, можно было встретить украинских интеллигентов — адвокатов, врачей, учителей, русских ценителей национального искусства, студентов и гимназистов, которым, впрочем, начальство запрещало посещать «малороссов».

Кстати сказать, гимназисты старших классов, любившие театр, вообще страдали от необходимости каждый раз получать специальное письменное разрешение на посещение спектакля. Инспектор гимназии, в которой я учился, суховатый, добродушный, но довольно тупой чиновник охотнее всего разрешал посещение оперы. Ни в «Фаусте», ни в «Демоне», ни в «Гугенотах» он не мог усмотреть никакой крамолы. Но его каждый раз пугало желание воспитанников попасть в Соловцовский театр, где ставились иногда пьесы социального содержания и где возникали антимонархические и даже революционные манифестации. Получить разрешение в театр «Соловцов» обычно было трудно. Если же гимназист, не взяв разрешения, попадался на глаза классному надзирателю, дежурившему в этот вечер в театре, дело кончалось карцером или сидением в классе в воскресенье полных пять часов. Украинский театр наш инспектор считал проявлением недопустимого «мазепинства» и просто выгонял из учительской комнаты смельчака, который являлся за разрешением.

Садовский пригласил меня днем, в воскресенье, я был уверен, что дежурить надзиратели не будут, позвал с собой закадычного товарища, и мы с ним благополучно просидели весь спектакль в первом ряду партера, куда нас посадил капельдинер по записке Миколы Карповича.

Что шло в утренник, я уже не помню. Но представление произвело на нас огромное впечатление. Городские мальчики, совсем не знавшие деревни, увидели на сцене сельскую жизнь и почувствовали ее поэтичность, прониклись короткими радостями и глубокими печалями крестьян. Незатейливые декорации изображали то белые хаты под соломенной крышей, то живописный берег реки, где лунной ночью собирались парубки и дивчины, пели и танцевали. Я сразу узнал Миколу Карповича, как только он вышел на сцену. Он играл деревенского парубка, полюбившего богатую девушку, а ее родители гнали его из дому и грозили при помощи сельских властей сдать в солдаты.

Девушка, любившая этого парубка и разлученная с ним, бросилась в реку, чтобы не быть насильно выданной замуж за богатого старика, а сам герой, сданный в солдаты, произносил обличительную речь, в которой осуждались людская злоба и несправедливость.

Эта трагедия простых человеческих сердец взволновала нас, но больше понравились нам сцены, насыщенные веселой украинской музыкой, особенно дуэты, пронизанные украинским юмором, который по своеобразию не имеет себе равного.

Потом мы с товарищем сами сочиняли украинские сцены и разыгрывали их перед старшими. Очень весело проходила сцена в шинке. Два десятилетних мальчугана в расшитых украинских сорочках и широченных синих шароварах, из-под которых виднелись сапожки, сидели за маленьким детским столиком и изображали двух гуляк в шинке. Наша молоденькая горничная, украинка Тетяна, играла веселую шинкарочку, приносившую «горилку» (кипяченую воду, налитую в водочную бутылку) и чарки. Мы лихо наливали, выпивали воображаемую горилку, якобы пьянели и начинали «спiвати» или рассказывать выдуманные происшествия.

Сперва взрослые с любопытством смотрели эти «спектакли», но, когда «пьяные чумаки» начали спорить и ругаться между собой, домашняя цензура строго воспретила продолжать представления. Украинский актер из меня не вышел, но я на всю жизнь остался предан искусству украинской сцены.

Запомнилось, что отец в разговоре с Садовским и его друзьями называл их театр Сандрильоной. Я знал сказки Перро и помнил историю Сандрильоны, Золушки, которую старшие сестры презрительно называли «замарашкой». Но эта чистая сердцем, благородная девушка была выше своих злых красавиц сестер.

Я привык бывать в нарядном Соловцовском театре, любоваться блеском его огней и голубым бархатом убранства. Но в бедном деревянном дощатом театре с длинными простыми скамьями, на которых сидели зрители, с наспех намалеванными декорациями странствующих актеров — была особая заманчивость.

Это понимали настоящие ценители театрального искусства, даже те, которые и в печати и устно уговаривали Заньковецкую, Садовского и их соратников играть на русской сцене.

Но они не польстились на легкие лавры и не изменили родному искусству, родному языку и народу. Как стойко и непримиримо гордо переносил Микола Карпович гонения и репрессии властей, как уверенно он шел по избранному им пути, добиваясь всеобщего признания и права на постоянный украинский театр в Киеве, сердце Украины.

Вокруг украинского театра годами шла то обострявшаяся, то затихавшая борьба. На стороне деятелей украинской сцены стояло все прогрессивное общество. Но реакционные силы были очень активны. Киевские купцы-черносотенцы, поддержанные царскими властями, ожесточенно нападали на украинцев, уверяя, что ни театра, ни языка у них не может быть своего, что все это выдумка опасных сепаратистов. Характерно, что известный петербургский реакционер, издатель официозного «Нового времени» А. С. Суворин, пленившийся Заньковецкой и всей плеядой талантов украинской сцены во время их гастролей в Петербурге в 1886 – 1887 годах, все же советовал этим артистам оставить «примитивную» малорусскую сцену и перейти в русский театр. «… Г‑жа Заньковецкая, кажется, и век свой скончает в малорусской труппе, закабаляя свой язык в хохлацкую речь, приобретая акцент и вырождаясь в хохлушку, которая будет вытягивать свои нервы до крайнего предела их упругости на однообразные роли, на одну и ту же несчастную женщину, которую эксплуатирует богатый кулак (в “Наймычке” и “Пауке”) или которую бросит молодой барчук (в “Доки сонце”). Большой талант должен светить всем. Закабаляясь в узкую атмосферу местного наречия, местной драматургии, которая даже ничего не черпает из европейского репертуара, большой талант обрекает себя на второстепенную роль». Так писал Суворин в книге, фамильярно названной «Хохлы и хохлушки». Пусть читатель не посетует за столь длинную цитату, неприятно режущую слух наших современников. Она приведена для того, чтобы показать, какова была официальная, шовинистическая точка зрения на украинское сценическое искусство и в какой атмосфере явного и тайного недоброжелательства приходилось работать и творить благородным рыцарям этого искусства.

Именно таким бескорыстным и самоотверженным рыцарем был Микола Карпович Садовский.

В истории культуры трудно найти семью, которая дала бы одновременно такое созвездие талантов, как скромная хуторская семья Тобилевичей. Выдающиеся деятели украинского искусства вышли из этой семьи. Драматург и актер Иван Карпенко-Карый, актеры — Микола Садовский и Панас Саксаганский, их сестра, известная актриса Софья Садовская-Барилотти. Они продолжали славное дело зачинателя украинского театра Марка Лукича Кропивницкого и составили неувядающую славу родной сцены.