«Пробуждение весны» должно было идти для открытия петербургского сезона, но до этого, как мы уже писали в предыдущей главе, театр собирался гастролировать в Москве, чтобы и там показать свое новое лицо; 20‑го августа был назначен сбор труппы, а 31‑го августа в помещении театра «Эрмитаж» начались гастроли, для которых было выбрано четыре пьесы: «Вечная сказка», «Сестра Беатриса», «Балаганчик» и «Чудо святого Антония».

Спектакли в Москве «театра на Офицерской» вызвали у местных театралов большое оживление. Ежедневная пресса, как это и можно было ожидать, в большинстве случаев заняла позицию отрицательную, в лучшем случае скептическую. «Русское Слово» о «Вечной сказке» и шедшем с ней в один вечер «Балаганчике» писало: «Пьеса Пшибышевского была разыграна в достаточной степени манерно, надуманно. Что же касается “Балаганчика”, то это уже из области посрамления искусства». После «Балаганчика» ретивые защитники старины, как и в Петербурге, свистали в ключ. Одной из тем, повторявшихся на все лады, была тема об «изуродовании таланта» Комиссаржевской режиссурой Мейерхольда, об упадке таланта артистки.

Подводя итоги шуму, поднятому вокруг петербургского театра, Н. Е. Эфрос не без осторожности корреспондировал в «Театр и Искусство»: «Я не совсем разделяю отношение к этому театру журналов. Я думаю его, театр, создавало не одно самовлюбленное художественное недомыслие. И в некоторых идеях, которые правят деятельностью этих революционеров сцены, мне то видна, то предчувствуется сквозь весь пестрый сор большая и важная правда». Эту правду критик видит в человеческом чувстве, которое, «всегда останется первым и непреходящим законом искусства».

Гастроли театра Комиссаржевской среди прочих откликов вызвали две обширных статьи Андрея Белого «Символический театр», занявших два «подвала» газеты «Столичное Утро». В первой статье: «К гастролям Комиссаржевской» Белый доказывал, что «в настоящее время не может быть символической драмы: будь эта драма, перед нами рухнул бы театр, как рухнул бы образ нашей жизни», ибо символическая драма, будь она проведена со всею строгостью в пределах сцены, по мнению Белого, должна бы стать бытием символа. А так как всякая религия и есть утверждение за символом его бытия, то символическая драма неизбежно должна была бы привести к возобновлению религиозной мистерии, что в современных условиях жизни невозможно.

Вторая статья Белого, написанная по поводу гастролей Комиссаржевской, говорит о том, что театр Комиссаржевской не может считаться символическим театром, ибо то, что он дает, — это есть картина. Красочную изощренность постановки символических драм Белый считает кощунством и хочет, чтобы был закрыт доступ на сцену мистерии, чтобы была проведена черта между символической и технической стилизацией. Но, символическая драма, возможная в жизни людей, возможна и в театре, если этот театр будет театров марионеток. С этой точки зрения Белый и расценивает достижения петербургского театра. Он спрашивает: «сделаны ли шаги к марионеточному театру Мейерхольдом» и отвечает: «да, эти шаги сделаны; да, тут незабываемая заслуга театра». И Белый, как пример, приводит постановку «Балаганчика». Но, предлагая театру стать на путь театра марионеток, Белый тут же говорит: «Самой Комиссаржевской в этом театре нечего делать. Было бы жаль губить ее талант». Вывод из всех этих рассуждений Белого один: «не надо мучить живых людей». Делая этот вывод, Белый как бы зачеркивает все усилия Мейерхольда ибо, признавая его заслуги в деле постановки символических драм в духе марионеточного театра, он требует фактического обращения к настоящей марионетке. Это, конечно, не было путем Мейерхольда, ибо он хотел, во-первых, чтобы живые люди могли играть символические пьесы, а во-вторых, даже ценя и высоко ценя театр марионеток, он ни в коем случае не ставил знака равенства между условным театром и театром кукол. Свой вред эта статья Белого несомненно принесла, так как она, хотя и в форме отвлеченных рассуждений, подчеркнула, что Мейерхольд и Комиссаржевская не могут работать вместе, так как Мейерхольд будто бы строит театр не живых людей, а театр кукол.

Гастроли театра закончились 13 сентября, но долго еще после отъезда петербуржцев о них продолжали писать в газетных и журнальных статьях. Так, в номере первом «Литературно-художественной недели», вышедшей впервые 17 сентября, мы находим целых три статьи посвященных уехавшему театру. Одна из них принадлежала перу бывшего режиссера театра Комиссаржевской П. Ярцеву (о старом и новом театре), другая — Б. Грифцову (о постановке «Балаганчика») и третья — Муру (о живописи в театре Комиссаржевской). В статье Мура [П. Муратова?] мы находим ряд интересных описаний. Так говоря о «Чуде святого Антония» критик говорит: «Огромное окно служит отличным центром для группировок. Заключительная группа четырех силуэтов производит глубокое впечатление и почувствовано всеми, кто видел ее хоть однажды». Также ему кажется, что «художество» режиссера сказано в полной мере в «Вечной сказке». «Эта лестница, эти узкие окна и ряды рыжих голов в них — какая тонкость, какой ум mises-en-scene талантливейшего В. Э. Мейерхольда».

Специально о московских спектаклях театра Комиссаржевской писал П. М. Ярцев в номере 7 – 9 «Золотого руна». Его описательные ремарки точны, лаконичны и ясны. Ярцев говорит о том, что петербургский театр ищет технически выразить на сцене формы, которые театру будущему предстоит «наполнить содержанием». Вот почему «новый театр весь в стороне живописной (декорации, костюмы, группы, движения), В “новом театре нет до сих пор и не может быть нового актера”. Отсутствие нового актера дает себя чувствовать. “Неподвижность” и “музыкальность”, будучи родственны мелодраме, заставляют новый театр слишком часто звучать мелодрамой. Поэтому работа “нового” режиссера — то, что видит и слышит зритель — бесконечно ниже его дарований. Театр Мейерхольда, — пишет Ярцев, — не выдуман и не висит в воздухе. Но в творчестве полых сценических форм, не могущих быть наполненными живым содержанием, в нем проступают выдумка, изобретательность — и театр холоден. Есть точки, где сходятся новые опыты и старые достижения и есть преемственность. Когда “новый” театр овладеет искусством актера — он подойдет к ним».

Очень интересны замечания Ярцева о «Балаганчике». Ярцев говорит, что в «Балаганчике» «режиссер ничего не придумывал. У него явилась даже мысль создать во втором акте подбор масок российских уездных маскарадов (паяц, турок, ночь и т. п.), т. е. в произведение, казалось бы, уже несомненно отреченное “от быта” внести бытовые подробности. Это одно показывает, каким творческим здоровьем обладал режиссер, когда он ставил “Балаганчик”. Пусть даже думают, что эти подробности пропали для зрителя (на самом деле для зрителя ничто не пропадает), но не пропали они для актера. Актер в “Балаганчике” вообще не был принужден притворяться: он играл кукол — и играл их по кукольному и чувствовал себя куклой. Когда же на сцену пришел — российский уездный маскарад — деревянный переряженный, в жизни истинно кукольный — он показал такую связь с кукольностью общего и так естественно был кукольным, что постановка восторжествовала окончательно».

Указания Ярцева на российский уездный колорит «Балаганчика» глубоко существенны. Впоследствии та же провинциальная действительность (вынесенная из пензенских годов) ярко окрасила «Лес» 1924 года.

Показом в Москве своих работ театр Комиссаржевской окончательно завершил год своей жизни. Несмотря на целый ряд промахов и неудач, несмотря на враждебный тон большинства критических заметок, театр мог быть доволен. Вокруг него кипела жизнь, его искания не оставляли зрителя равнодушным. Но, Москва принесла и свое разрушительное действие. Она подчеркнула, что гастролировал театр не Комиссаржевской, а театр Мейерхольда.  Эфрос в одной из статей буквально говорит: «Я предпочел бы написать “театр Мейерхольда”». Естественно так продолжаться долго не могло и действительно не продолжилось.

Второй петербургский сезон открылся 15 сентября «Пробуждением весны».