В будущем году руководящие принципы должны быть высказаны всеми работающими в нашем театре, после твердого установления их в художественном совете. Это необходимо! О том, каким я вижу эти принципы, напишу вам в другой раз.
В том же письме Комиссаржевский говорит:
Мне вы пишите: «в разные стороны мы не разойдемся, если, конечно, мы верно понимаем друг друга». В этой фразе звучит сомнение. До сих пор мне казалось, что об этом сомнении не может быть даже речи. Эту фразу вы должны непременно объяснить мне, а то все неразъясненное создает стеснительную атмосферу, мешающую работать.
Уже этот обмен писем между режиссером театра, каковым был Мейерхольд и заведующим костюмной и обстановочной частью, как именовался Ф. Ф. Комиссаржевский, не предвещал ничего доброго. Трещина была налицо, хотя с обеих сторон и было желание ее уничтожить. Начали создаваться те психологические предпосылки, какие в будущем должны были повести (и повели) к моральной изоляции Мейерхольда.
Письмо Комиссаржевского от 5 мая естественно вызвало у Мейерхольда желание ответить подробно на все его реплики, но он предварительно просит у Комиссаржевского прислать копию его письма, выражая уверенность, что он не был понят. «Ничем иным, — читаем в черновике письма Мейерхольда — не могу себе объяснить тона вашего письма от 5 мая».
В письме Комиссаржевского от 18 мая, при котором он возвращает Мейерхольду просимое им письмо, Комиссаржевский высказывает убеждение, что неверно он этого письма понять не мог, «ибо читал только то, что там было написано и возражал на то же».
В этом же письме Комиссаржевский высказывает свое мнение о невозможности открывать сезон «Ревизором» и критикует замысел Мейерхольда поставить сологубовский «Дар мудрых пчел» в круглом театре:
Постановку «Дара» в круглом театре всю целиком не вижу. Танцы — да, а всю пьесу — нет. И маски примитивной античной трагедии до Эсхила не годятся тут. По античной канве расшита символическая трагедия с идеей о неприятии мира. Тут ремарки Сологуба очень важны, и недостроенный дом Протесилая и Аид, превращающийся в дом Протесилая, и завеса Мрака, и в заключение белая завеса — смерть освободительница, закрывающая сцену, т. е. мир. Для постановки этой трагедии нужны упрощенные формы, сливающие античность с современностью. Не знаешь, где начинается одна и кончается другая.
Мы привели толкование Комиссаржевского потому что самый стиль его ясно показывает, что будущий конфликт театра В. Ф. Комиссаржевской с Мейерхольдом был во многом конфликтом двух режиссеров, — начинающего в те годы свой режиссерский путь Ф. Ф. Комиссаржевского, имевшего в театре влияние в силу своего положения брата В. Ф., и В. Э. Мейерхольда, пришедшего в театр Комиссаржевской со стороны.
Получив обратно свое письмо, Мейерхольд 22 мая отвечает Комиссаржевскому на часть его возражений. Сохранившийся черновик начинается с опровержения истолкования Комиссаржевским фразы Мейерхольда: «если мы, конечно, верно понимаем друг друга». Тут «не сомнение звучит — думает Мейерхольд, — а боязнь, боязнь, что между ними воцарится непонимание». В качестве примера Мейерхольд напоминает о следующем факте: «Приехав постом из Москвы в Лодзь, я, между прочим, высказал Вам мое огорчение, что я и П. М. Ярцев не сошлись в критике на Художественный театр. И хотя этот факт нисколько не уменьшил любви моей к П. М., огорчение мое было вызвано тем, что я опять, как часто, преувеличил степень моей солидарности. Не помню точных выражений, высказался в том смысле, что вот, казалось, были так солидарны, а так различно судили то, что должно бы вызвать одинаковость суждений. Затем прибавил: “может быть скоро скажется, что вот и мы не понимаем друг друга”».
Очень много места уделяет Мейерхольд вопросу о том, в каком смысле он сказал, что поездка В. Ф. Комиссаржевской со старым репертуаром скомпрометирует ее, как ставшую во главе нового театра. Мейерхольд заявляет, что его слова не касаются артистической величины В. Ф., но имеют в виду компрометацию дела нового театра, как вообще компрометирует делание компромиссов. Однако, можно думать, что, несмотря на такую оговорку, вырвавшуюся у Мейерхольда, неосторожное слово «компрометировать» не осталось бесследным для последующего осеннего инцидента.
Возражает Мейерхольд и против того, что придавал словам Чулкова какой-то злокозненный характер, но надо думать, что солидаризация Ф. Ф. Комиссаржевского с мнением Г. И. Чулкова, что в их театре нет вожака, отнюдь не способствовала улучшению начавшихся портиться взаимоотношений. Тем не менее письмом Мейерхольда от 22 мая, обмен мнений по существу, можно было считать законченным; о ряде же других затронутых Комиссаржевским вопросов, Мейерхольд обещал написать в другой раз.
Если весеннее письмо Мейерхольда об ошибках вызвало целый спор между ним и Комиссаржевским, то гораздо спокойнее и сдержаннее реагировал на параллельное по темам письмо заведующий труппою К. В. Бравич. Бравич смотрит мрачно на будущий сезон и на будущее театра.
Что касается будущего сезона — пишет он Мейерхольду 4‑го мая из Харькова — то мои мысли довольно таки мрачны, Ведекинда нам видимо не разрешат «Ревизора», о котором мы много говорили с Ф. Ф. и В. Ф., ставить, по-моему, крайне опасно: неудача может нас окончательно зарезать. Остается — Метерлинк, может быть новая пьеса Андреева, сомнительно — «Саломея»… а дальше? Все это было бы еще ничего, если бы голова была свободна: времени много и репертуар возможно бы было выяснить, но голова у меня лопается от соображений чисто материального свойства Три года существования театра унесло около 100 000 рублей, из которых больше 30 000 рублей падает на последний сезон. Это не считая денег, затраченных на постройку. Все что было у Веры Федоровны и Федора Федоровича отдано этому делу. Чтобы как-нибудь обеспечить дело будущего года, В. Ф. при самых неблагоприятных условиях, больная ездит сейчас по России и играет репертуар, который она в душе отрицает. При таких условиях театр не может существовать и спокойно делать ту культурную задачу, которую он себе поставил. Если мы не сумеем в этом году сплотить около нашего дела 10 – 15 артистических сил, которые бы, во имя самого дела, пошли на риск в это дело, то будущее театра, по крайней мере через сезон, мне представляется проблематичным.
С материальной же точки зрения Бравич расценивает и вопрос о летней колонии, на организацию которой у театра не было также свободных средств.
В июне, по окончанию гастролей В. Ф. Комиссаржевской, Ф. Ф. пишет Мейерхольду 16 июня письмо, где сообщает ему о том, что гастроли в Москве будут продолжаться с 30‑го августа по 12 сентября. По поводу запрещения Андреевым ставить в Москве «Жизнь человека», Комиссаржевский пишет: он «поступил не как художник, а как торговец». В следующем письме от 22‑го Комиссаржевский сообщает Мейерхольду предположительный порядок будущих постановок. Открытие — «Пробуждение весны», затем «Пелеас и Мелисанда» и третьим «Дар мудрых пчел». «Затем в сезоне надеемся, что будет андреевская пьеса и, конечно, одна пьеса Ибсена нужна, ибо не дойдя до Ибсена, никуда двигаться нельзя. Он — ключ от третьего царства». В третьем, июньском письме от 26‑го, Комиссаржевский пишет о необходимости изменить, декорацию для «Сестры Беатрисы» и передать роль священника Грузинскому; самый проект сводился к следующему:
Нужно написать новую декорацию для «Беатрисы». Мне представляется она из двух частей — готические, низкие арки, а за ними фон с окнами. Все остальное: место статуи Мадонны, ступени остаются по старому. Почему то мне видятся симметричные ряды лампад, мерцающих в этих глухих сводах. — Нищие выходят и также останавливаются в одном из пролетов готических арок; судейкинские двери в фоне и за ней боскет, все это было крайне нелепо и безграмотно. Кроме того, мне всегда казалось, положение Мадонны все время сбоку группы нищих искусственным. Не лучше ли перевести ее в момент раздачи одежд в центр группы, не правда ли?
Такой ли будет ваш план, или иной, ведь в судейкинских декорациях нельзя играть пьесы.