– Что с ним? – спросил я.

Даренко заглянул в экран.

– Это я у тебя хочу спросить. Ни взрывчатки, ни хрена. Что ты с ними делал?

– Я про лицо.

– Сергей Николаич, я предупреждал… – попытался встрять Дмитрий.

– Так, зайдем с тыла, – тихо, даже как-то по-доброму сказал Даренко. – Ты, Андрюш, заигрался немного. Расслабься. Не бойся. Я не собираюсь тебе мстить за них. Это все ерунда. Ты мне просто скажи, как у тебя это получается. Ну, что ты делал тогда. Ну, Андрюш?

– Я не знаю, про что вы спрашиваете.

Я трогал свое лицо, как будто хотел найти язычок, ну, который бывает на ванночках с плавленым сыром, дернуть за него и сорвать эту дебильную маску.

Даренко уже успокоился, даже разминал улыбкой мясистое лицо.

– Ну смотри, Андрюш. Ты заходишь в здание. Потом ты из него выходишь – а через несколько часов, бабах, и нет никакого здания. И так пять раз. И везде ты. Ладно, подзабыл немного… Ну, сейчас-то вспоминаешь?

Я медленно встал, нащупывая ногами равновесие. Даренко я уже не слышал. Пусть делает, что хочет, думал я, пусть убьет и разорвет на части, с меня на сегодня хватит. Горела левая щека и череп трещал по швам, как даренковские штаны.

V

Я вспомнил.

К четвертому курсу я потерял интерес к архитектуре.

Наверное, это и было то самое большое кольцо, оказавшееся где-то в середине детской пирамидки.

Меня раздражали монотонные расчеты и чертежи, бесило то, что у каждого на нашем курсе были проекты мечты, а я такого проекта не то что не имел, но и не мог его выдумать и заставить себя в него поверить. И даже мечта стать архитектором обернулась всего лишь в детское желание создать свой отдельный уголок, домик на несколько комнат, огороженный ото всего вокруг. Бросить институт я не мог, хотя бы потому, что сжимался от стыда при виде выжатых моей прихотью отца с матерью. Они гордились мной – наш сын без пяти минут архитектор, питались овощами с маленького огорода и дешевыми суповыми наборами из остатков распотрошенных кур, чтобы сберечь лишний рубль для моего будущего .

Для подработки я устроился в маленькую курьерскую компанию, и это занятие мне нравилось больше подготовки к дипломному проекту. Я мог с легкость представить, что и через десять лет буду также бегать через весь город от одного бизнес-центра к другому, тупо передавая и принимая посылки.

Бегая по курьерским делам, я то и дело натыкался на глупые рекламные щиты со слоганами – бери от жизни все, все в твоих руках, живи по своим правилам, дай волю энергии, будь самим собой, лови удачу, открой живительную силу, управляй мечтой, двигайся в своем ритме, попробуй жизнь на вкус. Эти слова давили и нагоняли меня в любом закоулке. Знать бы еще, чего я хотел взять от жизни, чем управлять и что конкретно в моих руках.

Чем ближе был выпуск из института, тем ужаснее казался выход в ту самую жизнь, которую нужно было во что бы то ни стало попробовать на вкус. Выходить одному было страшно, поэтому я искал верного помощника, который бы играл роль заградотряда, задавливая малейшие попытки сопротивления тем обязанностям, о которых кричали рекламные слоганы.

Так я схватился за Ольгу.

Прогулок больше не было.

Я стал меньше спать, и когда не спал, ходил от двери к окошку. Туда-сюда, туда-сюда. С каждым новым воспоминанием я ощущал, что пространство комнаты постепенно сужается.

Теперь я был плохим архитектором и еще каким-никаким мужем и отцом, семейным человеком, от которого зависели две жизни.

С тех пор как вернулась Ольга и Саша, комната превратилась в самую настоящую пыточную камеру, в голове долбил только один вопрос – что с ними произошло. Что. С ними. Произошло…

Я долго стучал в дверь, но мне так и не открыли, как будто там, за дверью, контролировали мое возвращение к подзабытой реальности и хотели меня подольше помариновать.

Я вспомнил Гуся и того урода, которого пришлось убить и оставить на животе Гуся. Я вспомнил, как гнал по ярославскому шоссе туда, где, как мне казалось, было безопасно для нас троих. Всего-то и нужно было без приключений добраться до места и признаться Ольге, что я заигрался, что теперь я не буду так рисковать собой, а значит и ей и Сашей.

После того дня, когда рухнула крыша аквапарка, я понял, что это знак. Все несчастные случаи – это возможность, наконец, остановиться и одуматься. И сидя в коридоре, который тянулся к боксу реанимации, я понял, что рухнувшие конструкции означали только одно – я должен навсегда покончить с архитектурой. Что все, что бы я ни начертил на бумаге или в окне монитора с этого момента не будет выдерживать сопротивления материалов, потому что в голове глубоко засел подтачивающий страх. Я дал себе ровно год на то, чтобы определиться с тем, что делать дальше. Год на то, чтобы восстановить нормальные отношения с Ольгой и Сашей.

Я мог бы оправдываться тем, что не хотел резко ломать их жизнь, переезжать в захолустье, строить высокий забор для защиты от посторонних глаз, но кому теперь нужны эти оправдания. Я был в этой белой камере, а они неизвестно где.

VI

Когда Дмитрий вошел в камеру, я лежал на кровати, отвернувшись к стенке.

– Андрей, просыпайтесь, – тихо сказал Дмитрий, как будто боялся меня разбудить.

Я почувствовал, что он слегка склонился надо мной. Я резко развернулся, схватил его за шею, и, прижав его голову к краю кровати, спрыгнул на пол. Теперь он стоял на коленях, левой рукой нашаривая пол, а правой шлепая по белому матрасу.

– Ольга. Саша. Где? – сказал я, еле справляясь со сбитым дыханием.

Он что-то промычал в ответ, свободной ладонью показал, что ему мешают мои пальцы, которые больно сдавливали шею.

– Отлично. Наш герой просыпается, – послышался сзади голос Даренко.

Они присел на корточки рядом с нами.

– Дави, его дави, – смеялся Даренко, – Души этого жалкого докторишку.

Я убрал руки и сел на кровать.

Дмитрий встрепенулся, вскочил и поправил свой серый костюм.

– А я говорил, всего одну неделю подождать, – отдуваясь сказал Дмитрий.

– Где жена и дочь, – сказал я.

Я смотрел в пол.

– Вот это другой разговор. Мужской. По делу, – сказал Даренко с улыбкой. – Пойдем-ка покатаемся.

Даренко вел меня новым путем – с Дмитрием мы выходили на поверхность на лифте, который был в пяти шагах от моей камеры. Теперь же мы шли через подземный бункер с множеством отсеков. Это было что-то вроде военной казармы – большой коридор был заполнен молодыми парнями в темно-синей форме, они кучковались группами по пять человек: одна группа шла строем из отсека в отсек, вторая ошивалась возле оружейной, третья выходила из столовой.

– Вот, Андрей, все для тебя! – обернулся Даренко, раскинув руки в стороны. – Ты будешь здесь главным. На тебя будут все равняться.

Даренко встал на платформу, а я, поравнявшись с толстым типом в форме, остановился. Толстяк глянул на меня, улыбнулся и подмигнул левым глазом. Это был Михаил, коллектор. Он уже скрылся с глаз, а я стоял в ступоре, осознавая, что все это значит.

– Давай-давай, уже поднимаемся, – сказал Даренко.

Я взошел на платформу.

– Ну, подумаешь, небольшой театр, – сказал Даренко, кивнув в сторону, где только что был Михаил. – Но ты боец, доказал.

На улице уже была тяжелая, с висящими в воздухе мелкими каплями, осенняя ночь.

Мы ехали по пустым московским улицам, и Даренко ни на секунду не умолкал.

– Что этот мудацкий Голливуд. Вот ты – избранный. Сверхчеловек. В тебе, Андрей, сконцентрирована вся мощь. А ты этого не ценишь.

– Ты вовремя появился. Я уж думал не доживу до такого. Вот почему ты появился? А я тебе скажу. Вокруг, Андрей, все измельчало. Вши, а не люди. Как псам кинешь развлечение, а они давай лаять. Кризисы, протесты, антиглобалисты, заговоры мировые. Все чушь по сравнению с тобой. Ты это хоть понимаешь?