Но мы так измучились за день, что волноваться сил не было. Да и куда податься? В какую-нибудь сомнительную гостиницу? Нет, в маленькой палатке, спрятанной в кустах и незаметной даже вблизи, пожалуй, безопасней. Так, не сказав Вергилии ни слова наедине, пришлось мне уснуть и на этот раз. Да в общем-то, о чем и говорить, собственно? Разве и без того не все ясно? И я уснул. Казалось, прошел только миг.
Визгливый хохот и мат. Вот отчего мы открыли глаза – кажется, все трое одновременно. Солнце уже пекло.
Говорили по-русски, прямо у нас за спиной, в кустах. Ясно было, что это сидят вокруг бутылки молодые, полные сил парни, или, как здесь говорят, «пацаны». Разговор не предвещал нам ничего хорошего.
– Ну, – прошептал я, – приплыли. На этот раз, кажется, точно. Вам обеим тихо и быстро одеться, взять все вещи, надеть рюкзаки и по моей команде – вон из палатки и бегом к берегу, через лужок, на дорогу, где люди, где юрты стоят. А я постараюсь сложить палатку.
Лика и Ритик сделали все мигом. Внезапно расстегнув молнию полога, они галопом рванули к озеру. Мгновение – и было ясно, что всякое преследование бесполезно. Следом несся свист и крики: «Вон бабы пошли!!! Малина…»
Я вышел не торопясь и, медленно собирая колышки и свертывая тент, думал, как, в сущности, стыдно быть русским, если мои собратья так себя ведут. «Гиены какие-то, – горько признавался я себе, – и визжат, и хохочут, как гиены!»
– Гиена какая-то – раздалось вдруг из кустов. – Баб своих отправил, а сам копается.
– Гиена и есть, – отозвались остальные собутыльники.Не оборачиваясь, двинулся я по следам своих «баб». «Ну и ладно, – думал я. Тогда уж лучше быть русским. Если такое дело. Если такая степень взаимопонимания. Кем же еще? Некем!» Мрачно шагая, догнал я студенток довольно быстро.
На обратной дороге по серпантину я глядел в лицо горам. Не то чтобы только смотрел – слушал, слушал… Что-то они мне говорили, каждая свое. Давали мне ответ. Я узнал его, ясный и благородный. Не столько жесткую истину, сколько теплую и живую правду. Узнал, потому что заслужил – болью в глазах от напряженного всматривания в лица гор. И в глаза маленьких пойманных мною созданий – порождений предгорной пустыни.
Что ж. Теперь, когда смотрю из окна машины на горной дороге, то руки мои уже знают, как колются купины вон тех голубоватых растений, и саднят от застрявших в коже колючек, а нос мой помнит пряный запах их листьев, почти незаметных, накаленных солнцем, и запах тонкой глинистой пыли, и ноги мои вновь чувствуют, как скользит под ними песок, как перекатываются камешки, как пружинит низкая щетинистая поросль…Что ж. Ответ я знаю…
Прямо из Домодедова мы решили заехать на факультет. Разгрузить некоторых наловленных животных, оставить биофаковское оборудование, а на самом деле – просто посидеть за чаем в родной лаборатории, посмотреть, кто на месте, узнать, кто где.
Вот уже раскрываются тяжелые темные двери между лапами серого сфинкса, вот мы проходим через прохладный мраморный холл и втискиваемся с рюкзаками в старинный лифт, пахнущий красным деревом и трубочным табаком – откуда бы, казалось, этот запах? От профессоров минувших поколений?
И вот уже кафедра. Из лифта направо – и…
Я останавливаюсь. Во мраке коридора, среди дубовых потемневших от времени панелей, единственный источник света – одна только настежь открытая дверь.
Это дверь нашей лаборатории.
Мы медленно подходим. Так медленно, как только можно, чтобы подольше не узнать. Подальше оттянуть то, что сейчас обрушится.
Так и есть. Дверь распахнута, а комната пуста. Просто пуста. В ней ничего нет. Только голые стены. И окно с серым каменным подоконником.
Бросив вещи, подходим к окну. Из него открывается странное – впрочем, уже вовсе не странное – зрелище. В Ботаническом саду МГУ никакого сада уже нет. Там стройплощадка. Даже не стройплощадка, а вытянувшаяся, будто вылезшая из земли, башня. Половина будущей башни. А может, всего только треть.
Я оборачиваюсь к двери, в проеме которой мелькает какая-то тень. Останавливается, запнувшись о лямку наспех сброшенного Ритиком рюкзака. Чертыхается. Заглядывает внутрь.
– Здрасьте, – говорит замдекана. – Что здесь происходит?
– Это вы мне скажите, что здесь происходит. – Я сам не узнаю своего голоса.
– Что? А вы разве не в курсе? Ректор новый, МГУ включен в систему Минобразования. Набор платных студентов большой, аудиторий не хватает. Лаборатория расформирована.
– То есть?
– Оборудование переместили в институт. Теперь будет так. В академическом институте – наука, в МГУ – ученье. Вот и все. Все ваши вещи, личные то есть, сложены в подсобке. Можете забирать.
– А это что такое? – показываю я в окно.
– А это гостиница строится. Гостиница. Для туристов, ну и вообще… Гостиница, понимаете? – И тень замдекана, буркнув что-то прощальное, исчезает.
Я сел на серый каменный подоконник. Закрыл лицо руками – и заплакал.
Горькими становятся слезы с возрастом. Чем старше, наверное, тем горше.
– Николай Алексеич, – услышал я, когда слух мой разомкнулся, – Николай Алексеич, не надо. Мы придумаем что-нибудь. – Лика своими исцарапанными пальцами старалась отвести мои руки от лица. – Только пожалуйста, пожалуйста, не надо. Мы все придумаем. Все устроим снова.
Я взглянул на нее. В пустой комнате мы были одни. И она – она улыбалась.
– Лика! – сказал я. – У меня разбитая голова. Я ничего не понимаю.
– Это из-за меня, – сказала она. – Я знаю, как виновата. Я была равнодушна к круглоголовкам. Но теперь уже нет. Я их полюбила. – И улыбка появилась снова. – Можете считать, что я разбила вам голову. А вы… Вы разбили мне сердце.
– Разве? – спросил я. – Ты улыбаешься, глядя на ме ня. И эта улыбка значит, что я разбил тебе сердце? И тут она сказала такое, что я никогда не забуду.
– Когда сердце разбито, – сказала Вергилия, – улыбка только и может увидеть свет. И светить.
Среди наших так называемых «личных» вещей в темноте подсобки глаза мои, еще больные от слез, различили некий чудовищный предмет, нечто сверхъестественно страшное.
Черный труп в перьях, со свернутой набок головой, – это было обтрепанное чучело самой гротескной на свете птицы – австралийского пальмового какаду. Стеклянные белые глаза яростно смотрели мне в лицо, а между нарумяненными, как у Пиковой Дамы, алыми щеками громоздился раскрытый в негодовании клюв – им какаду при жизни перекусывал кокосовые орехи. Чучело выкинули с кафедры дарвинизма: гордый антрацитовый хохол облез, перья поела моль. Но я узнал его.Да, я узнал его. Это был тот самый какаду, которого в зоомагазине на Арбате все собирался купить мой дед. Это было лет через пятнадцать после войны. Мать, пока родители ее не развелись, часто ходила с ним смотреть на птицу: нахохлившись, как снулая ворона, какаду сидел высоко под потолком, и его почти не было видно. Наверное, поэтому деду так легко было мечтать о нем. Но мечта не успела воплотиться в жизнь: гордую птицу настигла смерть. Продавец, чтобы успокоить деда, сказал, что тело какаду отнесут в Зоомузей МГУ на улицу Герцена и сделают чучело. Тогда это был единственный экземпляр в Союзе. Так вот она, дедова мечта, у меня в руках. Моя навсегда.
Домой мы вернулись вместе: Вергилия, я и чучело. Пока Лика кипятила на кухне чай, я сел за комп проверить почту. От профессора по-прежнему ничего не было. И это меня взволновало. Появилось несколько новых писем со всех концов света. Одно из них было от крупнейшего в мире знатока тритонов, заведующего крупнейшей в мире лабораторией по моей проблематике в крупнейшем университете мира:
...
«Dear Nick, I’m glad to inform you that my plans of further-developement of our lab and newt DNA studies are being successfully realized. We are looking forward to you rcoming here and joining our team in Berkley. What are you doing there in Moscow, lad? Don’t loose time, Nicky, come and join us. The sooner – the better.