Я остался снаружи, под дождем, и когда заполз в палатку, Лика уже лежала неподвижно и прямо, как плотно спеленутая мумия, и не издавала ни звука. Даже дыхания не было слышно. Орнитолог храпел, Ритик посапывала и мурлыкала. Все спали.

Утром, когда мы завтракали у машины, Ханат вернулся на другой лошади, такой же маленькой, но не гнедой, а соловой. Приехал за одеялами. Пил с нами чай и рассказывал, как завыли ночью волки на нашей стороне Барахудзира, как на рассвете звери спустились в долину, перешли реку и унесли у него прямо от юрты двух собак.

Собирая палатки и вещи, мы наткнулись в низкой траве у ручьев на концентрические круги, выложенные низкими, вросшими в землю серыми камнями. Круги были заключены в квадраты из таких же камней, желто-голубых и пепельных от кружевных лишайников.– Это древние могилы, – сказал Ханат. – Не знаю, чьи. Давно, давно здесь. Всегда. Никто не трогал, нет. Никогда.

Когда джип двинулся в обратный путь, на место покинутой нами стоянки слетел молодой степной орел и, как я видел, доел копченую колбасу. Коршун, светлоголовый, с хвостом ласточкой, появился слишком поздно – покружил, но ему уже ничего не досталось. Суслики высовывались из нор, облака плыли над горами неторопливо, а под ними переползали с места на место плоские бесформенные тени.

Мы снова встали в надежде найти еще лягушкозубов. Вергилия, полная жизни и усердия, скачет вдоль ручья вверх и вниз по горе, как юный козерог.

О Золотой Человек! Не ты ли создал специально для нее сад камней на склоне? Эти гигантские темно-серые граниты, украшенные лишайниками голубыми, рыжими, светло-лазурными, желтыми, что вырастают из низкой темно-зеленой травы в таком изысканном беспорядке, эти можжевельники, что посажены так изумительно небрежно… Как все величественно, как ярко! Вот кричит клушица – блестяще-черная, с алым изогнутым клювом, и голос ее разносится далеко по ущелью.

Высота 2194, и Вергилия сейчас представляется мне отрицанием моего бытия, а вовсе не его подтверждением. Если реальна она и весь этот горний мир, то, значит, я нереален. Или наоборот. Нет, я запутался, запутался вконец. Разбитая голова, разбитое сердце… Я огляделся вокруг. Все переменилось.

О Золотой Человек! Ты дал мне новые глаза, и я стал различать лица твоих гор. Они открываются мне одно за другим, каждое со своим выражением и каждое – со своей речью. Я чувствую на себе силу их взгляда, и чтото говорит мне, что и мой взгляд, моя речь для них небезразличны. Это значит, что даже я – не песчинка и не миг в этой бесконечной и вечной вселенной. Как странно!

Мы вышли из джипа во впадине между холмами, будто покрытыми рыжей львиной шкурой. В центре я различил мутную лужу.

– А сейчас мы соберем здесь кладофор [39] , друзья! – крикнул я и ринулся вперед. Но все почему-то стали ловить жаб. Особенно старалась она, моя любимая. Вергилия совала мне их прямо в руки – взрослых особей и маленьких жабят. По-моему, она все же не понимает, что она делает. Зачем все это? Я и так буду руководить ее курсовой и дипломом. Зачем же столько жаб? Ну, нет любви, так и жабы сгодятся – вот что она хотела выразить этим.

Солнце медленно бледнело, и рыжие скалы становились лиловыми, а золотые горы – твои горы, о Золотой Человек! – меркли, и лица их темнели.

Появилась плоская прозрачная луна, бледная и совершенно круглая, как лицо красавицы казашки. Луна оглядела развернутые веера гор и порозовела от волнения.

Так розовеет Вергилия, когда я ее ругаю. Но увидеть это трудно, потому что голову она всегда опускает.

Со стороны, что обидно, мы с Вергилией представляем идеальную пару из фильма годов этак пятидесятых: маститый ученый (это я) и его верная помощница в широкополой шляпе – ученица, аспирантка, будущая жена. Даже ее голос, ровно-тихий, то ласковый, то даже чуть кокетливый, но всегда серьезный, – голос научного ангела женского пола, осеняющего крылами заботы и добра боготворимого сподвижника, нарочито свысока и слегка игриво, но на самом деле покорно и кротко-радостно. О, черт! Все, все притворство. О женщины! Вам имя – вероломство!

– Let it be, let it be-e… – пою я, глядя в окно на неподвижные горы и летящий край дороги. И потом: – Mother Mary comes to me, speaking words of wizdom: letit be-e… [40]

И что это – «it»? И что же, «это» обязательно должно быть? Пусть будет так? А как? Почему??? Отказаться от действия? Пребывать в бездействии? И пусть будет как будет? Бездействовать, то есть просто быть, но быть действенно? Ах, профессор, профессор! Вот бы кто сейчас, как и всегда, с удовольствием поговорил об этом. Поспорил… Как она там, на полюсе? Каково ей там в обществе обрусевшего варяга без принципов? Посреди Ледовитого океана?Я смотрю на горы. Они говорят: успокойся. Живи и не отказывайся от жизни. Верь себе. Люби ее. Люби других. Живи так, будто ты любишь и любим. И это сбудется.

На следующее утро мы уже в пустыне Кум-Текей, и жара палит чуть не с самого рассвета. Это предгорья Тянь-Шаня, и Китай от нас всего в сотне километров. После недолгой остановки, так и не поймав некой таинственной ящерицы, о которой даже говорить нужно шепотом, а называть ее здесь невозможно, мы снова снимаемся с места. Но все же через несколько километров я останавливаю шофера. Слишком уж важна добыча, чтобы вот так взять и проехать мимо такого типичного местообитания этой тайны.

О Золотой Человек! Что же ты делаешь со мной! Для чего привел меня сюда, на склоны высохшего ручья, поросшие жесткой колючкой! Зачем ты даешь мне все! В кровь изодраны руки и колени моей любимой – и вот – восемь взрослых и три детеныша таинственной ящерицы в наших плохо сшитых мешочках!

Но я слышу, ты говоришь: «Бери. Все даю тебе, кроме одного. Нужно тебе утешение – вот оно, я не скуп. Я люблю тебя, молодой охотник, люблю за то, что ты полюбил мою землю. А больше всего – за то, что ты на моей земле полюбил. Любовь – это слезы. Любовь – это горе. Любовь – это солнце. И смерть. Бери!»

Да, я слышу твою речь. Понимаю слова твоих гор. Ну что ж! Let it be.

Когда мы оказались в Алма-Ате, билетов на Москву не было: август. Скоро конец отпусков и каникул. А вот денег оставалось еще много. Достаточно, чтобы мотануть пока в Киргизию, половить там ящурок и набрать побольше материала для курсовой и диплома моей любимой. И времени хватало. Билеты мы все-таки купили, но до Москвы я мог еще быть рядом с Вергилией несколько дней неотлучно. Несколько дней на горных дорогах, у светлой воды озера Иссык-Куль, в пустынных предгорьях Тянь-Шаня, в самолете… Рядом. Близко. И я решил: что мне уготовано – возьму. Не отступлюсь. И не уступлю.

В маршрутке на заднем сиденье. Все глаза, конечно, на нее – и сколько же этих черных глаз с синими белками! А она, египетская богиня Баст, склонив набок головку, окутанную зеленым мусульманским шарфиком, купленном в алма-атинском музее, потупилась над серой обложкой учебника Терентьева «Герпетология». Прижимает к себе книгу, как девушка на одной советской картине – только сбросила чадру, и что ждет впереди? Смерть или победа? Косится на меня. Думает, верно, что это я забью ее камнями на площади, если обнаружу, что она не может отличить Eremias velox – ящурку быструю – от Eremias arguta – ящурки глазчатой, или разноцветной…

Разбитое сердце… Да, когда-то я разбил ее сердце. Как она плакала на темной лестнице биофака, забившись в узкую щель между стеной и лифтом! И как холодно отчитывал я ее! Как ранил – походя, жестоко, равнодушно! Все, все сгорело. И высушило те слезы – слезы любви. Остался печальный изгиб губ. Соленый вкус горя. Остался страх, неуверенность, униженное чувство бессилия и непригодности к делу. Только это. И я – как олицетворение всего. Постоянный мучитель днем и кошмар ночью. Вот откуда прозрачные капли на белом чешуйчатом брюшке детеныша солнцегляда. И вот почему он шевельнул розовыми лапками. А я-то вообразил!А может, она и не плакала вовсе? Померещилось? И не было никаких капель, а маленький солнцегляд шевельнулся оттого, что вверх брюшком ему неудобно было глядеть на солнце?