О Золотой Человек! Дорогую же цену взял ты с меня за добычу! Разбитая голова. Разбитое сердце… Горит, горит лоб, ноет в груди, и дышать нечем…

Четыре часа в маршрутке до Бишкека: пока мы внизу, в долине – пекло.

– В горы поедем, в горах лучше будет. Холодно будет, – сказал отставной майор, казах из города Ош.

– У нас в Оше всегда жарко, – завел разговор русский парень. – Восстания. Беспорядки. Есть нечего, вот и волнуются все. Революции хотят. А вы из Москвы? – спросил он, стараясь заглянуть под зеленый шарфик.

– Из Москвы, – ответил я и улыбнулся. Я уже знал, что сейчас услышу. И точно.

– Из самой Москвы? Правда из самой Москвы?

– Да, из самой Москвы.

– А где там живете?

– А где Белый дом. Рядом с ним. У реки.

– А сюда что – отдыхать? На Иссык-Куль? – И снова взгляд под зеленый шарфик.

– Работать.

– Работать? Какая тут работа? Тут работы никакой нету.

– Я в Читу езжу. Там работаю, а сейчас вот домой, своих проведать, – сказал паренек-киргиз, которого я принял было за уйгура.

– Для нас тут как раз работа есть. Мы ящериц ловим.

– Ученые, что ли? Молодые вроде ребята. У вас практика или как?

– Ящериц!!! Вы приезжайте ко мне. В мою часть отведу, послужите немножко, – не выдержал наконец отставной майор. – Картошку там почистить, то-се… Вот где ящериц этих самых… Как грязи.

Дальше разговор потек по известному руслу: кто, как и когда развалил Союз. Странно, уж сколько лет прошло… Наверное, эта тема станет вечной. Некой этикетной формулой. И поколения через два-три все так же будет звучать в дороге, как сегодня. Как у англичан – разговор о погоде.

Маршрутка визгнула на очередном вираже. Начался серпантин. Горы, еще недавно поднимавшиеся вдали непрерывным гребнем, прорезанным фиолетовыми и синими тенями, горы Тянь-Шаня, отделенные от нас белой выжженной степью, вдруг оказались рядом. Точнее, мы оказались среди них. По одну сторону узкой дороги – пропасть с белопенным потоком глубоко внизу, по другую – складчатая стена, и, как ни взглядывай вверх, в окошко «газели», неба все равно не видно.

На передних местах и впрямь ехали англичане – «дикие» туристы из Бата, и мы тоже включили их в разговор. Так что мне приходилось делать именно то, что я так люблю в таких вот путешествиях – болтать обо всем и со всеми то по-турецки, то по-китайски, то по-русски, то по-английски. Только чтобы главного не говорить. Не спрашивать ни о чем. Забыть. Вергилия все сжимала учебник Терентьева, крест-накрест обхватив тонкими загорелыми руками старый коленкоровый переплет.

В Бишкеке ели: лагман, ганфан, блинчики какие-то… Вергилия, как всегда, ничего. Странно, как ей это удается. Я вообще никогда не видел, чтобы она ела. Жевала, проглатывала… А вот у Ритика, несомненно, глисты. Она голодна постоянно. А может, это любовь? Если девушка ест слишком много… Если девушка не ест ничего… Вдруг это означает одно и то же? Может ли быть? До сих пор? Нет, зря я себя обманываю. У Лики это, конечно, просто привычка. Семейная традиция, воспитание, стеснительность, наконец… Да нет, какая там стеснительность… Просто рядом со мной ей и кусок в горло не лезет. И вовсе не от любви, о нет. Дурак.

Приехали в Балыкчи – бывший поселок Рыбачий. Говорят, есть тут на берегу охраняемый кемпинг, а ящерицы в нем просто кишат. И гюрзы.

Уже в темноте мы с прибившимися к нам англичанами разбили палатки на асфальтовой площадке, среди кустов лоха, и совсем рядом, из серо-фиолетового тумана, слышен был ночной шорох набегающих на песок мелких волн Иссык-Куля. А может, это змеиные чешуи задевали о лезвия жесткой травы?

И опять она – узким телом, змейкой Клеопатры – скользнула под полог палатки и замерла там, неподвижная, словно бы спящая. И опять я не успел ничего спросить. Плакала ли ты, о Вергилия? Отчего? Я столько раз про себя повторял в темноте эти слова, что нечаянно прошептал их вслух. В ответ раздался какой-то звук.

Но я ничего не смог разобрать – то ли стон, то ли всхлип, то ли шелест спального мешка… Между нами сопела Ритик. Беспокойно двигалась и металась во сне. Постепенно все стихло.

Когда я проснулся, в палатке уже никого не было. Снаружи доносилась английская речь: туристы из Бата прощались с моими девушками. Я вышел.Над нами развернулось рассветное небо Иссык-Куля: жемчужное, перламутровое, алое, оранжевое, розовое. Вокруг снежной каймой высились горы ТяньШаня.

И вот я сижу на обочине дороги у подножья этих гор. Ближние – лиловые, над ними снежники. Которая из вершин – Хан-Тенгри? Вон та, с седловиной? Или та – гигантский конус?

Рядом со мной Лика и Ритик разбирают наловленных за день ящериц и ящурок. Да, начали с раннего утра, а присели только сейчас. Над Иссык-Кулем вертикально стоит радуга: одной ногой в синем озере, другой – где-то в блеклом вечереющем небе.

Были жара и холод, тишь и ветер, грозы то надвигались, то уходили куда-то за горы. Все было, кроме одного.

Утро началось бурно. Сразу после выезда из Рыбачьего в переднее стекло попутных «Жигулей» я увидел: вот оно – идеальное место обитания ящурок. Песок и мелкие камни, редкие шары колючек, эфедра, невысокие голубоватые куртины злаков. Оборачиваюсь. Вергилия на заднем сиденье недвижима, и взгляд ее устремлен в пространство.

– Лика!!! – рявкнул я по привычке. – Куда ты смотришь? Вот же, вот оно, то место, которое тебе нужно. Тут их до черта. – И осекся.

Так безнадежно, так тоскливо, так жалобно взглянула она, и так быстро глаза ее заволокла пелена слез. Я готов был умереть, провалиться сквозь землю, я готов был отдать все на свете, только бы вернуться на сто метров назад по шоссе, на одну минуту раньше, пока начальственный рык еще не вырвался из моего горла.

– Остановите машину, – сказала она киргизу-водителю ровным, бесцветным голосом. – Я тут выйду.

Никакие уговоры не помогали. Она просто не слушала меня. Глотая слезы и пряча глаза под широкими шоколадными полями шляпы, она пошла вперед, в пустыню, бросив не оборачиваясь:

– Я отсюда не уйду, пока не поймаю, по крайней мере, десять велоксов. Как наловлю, выйду к дороге. Не ходите за мной. Я одна справлюсь. Пожалуйста, я хочу остаться одна.

Я беспомощно сидел на переднем сиденье, спустив ноги в открытую дверь машины. Ясно: я ей противен настолько, что она готова подвергнуться любой опасности, скрытой в этой безлюдной местности у подножья свирепых гор – быть укушенной ядовитой змеей, заблудиться, стать жертвой бандитов, умереть от жары, голода и жажды – все было для нее лучше, чем остаться рядом со мной.

Узкая фигурка моей любимой исчезла за ближайшим барханом. Бежать следом? Глупо. Но как тревожно! Как горько! Да что там – как больно! Но я смирился, и «жигуль», как и жизнь, полетел дальше по гладкому асфальту. Похожее место, в котором могли водиться нужные нам ящурки – велоксы, нашлось только километрах в десяти, и мы высадились. Мелькнула бабочка, и Ритик, будто похваченная жарким ветром, унеслась в пустыню. Здесь, у самого подножья великих гор, песок лежал ровно, и порхающую фигурку с белым флагом сачка даже издалека было хорошо видно.

Я сделал несколько шагов от дороги, глядя под ноги. Движение мелькнувшей ящурки, столь стремительное, что глаз еле уловил его, заставило меня, забыв обо всем, броситься на песок, вытянув вперед руку со шляпой. Мимо. Недаром ее назвали велокс – быстрая. Она была и хитрой к тому же: скрылась в круглом густом кустике, куда я и руку не мог просунуть из-за колючек – мелких, крупных, жестких, острейших. Я потрогал куст ногой. Это вызвало немедленное бегство велокса в соседний колючий куст-шар. Все было ясно: в одиночку этих ящурок ловить было бесполезно. Становилось по-настоящему жарко.

Я поднялся с песка и огляделся. Над снежниками слева заходила гроза. Прорычал в горах гром, словно лев, выходящий на охоту. «Боже, – подумал я. – Как же Лика? Если она сказала, что, пока не наловит десяток велоксов, к дороге не выйдет, значит, я ее вообще никогда не увижу. Такой характер». Пора было возвращаться и искать – уже не ящериц, а Вергилию. И немедленно.