Впереди топает тяжело нагруженный солдат в защитной форме, — должно быть, фронтовик, приехавший в отпуск, он идет в одном направлении с Эвой. Отто Хакендаль не торопится, он внимательно оглядывается по сторонам. Когда он два года назад оставлял Берлин, улицы пестрели флагами, повсюду теснились веселые толпы. Мелькали девушки в светлых платьях, у всех в руках были цветы и венки, шоколад и сигары. А теперь перед ним угрюмый серый город, усталые шаги с раннего утра шаркают по мостовой. Серые, угрюмые лица, понурые спины, нигде ни одного светлого пятна. Не слышно смеха. Вчера ему претила фальшивая роскошь прифронтового города, сегодня же он видит облезлый, заброшенный тыловой город, и это запустение гнетет и надрывает душу.

В окопах часто речь заходила о том, что в тылу голодают. Бывало, кто-нибудь скажет: «Слишком уж они про это ноют! Сколько раз приходилось лежать под огнем, кухня не могла подвезти нам харч, случалось, сутками сидели без жратвы. Не так уж страшен голод!»

А сейчас Отто понимал: здесь все обстояло гораздо хуже, в тысячу раз хуже! И дело не только в вечном недоедании — стоит заглянуть в эти полные безнадежности лица, как начинаешь понимать, что всего страшнее — беспросветное существование, когда ничто не скрашивает жизнь.

Он пошел еще медленнее — он завидел знакомые ворота. Он так и не предупредил Тутти о своем приезде, лишил ее радости ожидания, возможности надеяться… Внезапный страх охватил его: как-то она выглядит, сильно ли изменилась? Не опоздал ли я порадовать ее всем тем, чем я стал теперь? Какой я ее найду?

Мимо него проходит женщина в штанах и сбоку, мельком бросает равнодушный взгляд на бородатую физиономию отпускника. Лишь пройдя в следующую подворотню, спохватывается Эва Хакендаль, что только что взглянула в лицо старшего брата. В какое-то новое, отвердевшее лицо, без тени робости.

Она прислоняется к стене и пытается себе представить, что значат для нее эти слова: брат вернулся! Как ни странно, прежде всего у нее возникает опасение: а не захочет ли брат, устав с дороги, прилечь отдохнуть на единственную в квартире кровать, что стоит рядом с кроваткой ребенка? Или ей можно будет полежать — ну, хоть сегодня до обеда?

Нетерпеливо встряхивает она головой, чтобы прогнать дурацкую мысль, — как будто это так уж важно? И тут же задумывается над тем, как в ближайшее время сложится у них жизнь? Ведь у Тутти всего-то одна комната с кухней и одна кровать. На сколько дают солдатам отпуск? На неделю, на две? Ну, да как-нибудь устроимся, а там опять заживем по-старому.

Но вот и солдат вошел в подворотню. Эва прячется. Солдат проходит в соседний двор. Она идет следом, медленно, осторожно, наблюдая за ним на расстоянии.

«А там опять заживем по-старому!» — отдается в ней эхом. По что такое эта старая жизнь? Внезапно ей становится ясно, как ненадежно ее существование — жизнь до поры до времени, до первого требования о выезде в течение суток. Когда-нибудь война кончится, закроются военные заводы. Когда-нибудь брат вернется, захочет жить своей семьей, и что тогда станется с ней?

Она слышит, как брат поднимается по лестнице, и следует за ним. В душе у нее беспредельная пустота.

«Но что же я, собственно, думала?» — размышляет она. Разве можно было верить, что так оно и будет — ночью работать, а днем спать в чужой постели, — и так всю долгую, долгую жизнь? Да это же сущий обман, конечно, я нарочно ее искалечила — пусть безмозглая, дура вовремя убирает лапы! Должно быть, я вообразила, что меня сразу же вышвырнут на улицу, а там наступит то, от чего не уйти! Кому на роду написано валяться в грязи, тот рано или поздно опять в нее скатится.

Между тем ее брат, отпускник Отто Хакендаль, добрался до своей двери. Пока он нажимал на кнопку звонка, Эва проскользнула за его спиной и поднялась на один марш выше. Она не стала рядом с братом, не отперла ему дверь своим ключом. Одно время Эва считала, что она здесь дома, ко это, конечно, тоже обман. Это его дом, а у нее нет дома — так-то!

Она присаживается на ступеньку, как и полагается бездомной бродяге! Поглядим, что будет. Спешить ей некуда. Когда нарочно калечишь машиной чью-то руку, можно еще что-то соврать и вывернуться. Но когда судьба в то же утро посылает домой твоего брата, отнимает у тебя постель и сон, единственную блаженную возможность забыться, то это значит, что грязь должна смешаться с грязью!

А раз так — а это именно так, — нечего из себя чистюлю строить. Садишься на последнюю ступеньку, ведущую на чердак, и спокойно ждешь, что будет. Грязь еще успеет смешаться с грязью. Особенно спешить незачем!

Отто с удивлением поглядел вслед проскользнувшей вверх работнице. Куда ее понесло? Ведь там только чердак! Но он тут же забывает о ней, так как в ответ на его звонок раздается за дверью детский голос:

— Мамы дома нет!

— А где же она, твоя мама? Скажи, Густэвинг! — спрашивает отец и, прильнув ухом к двери, старается себе представить, каков он теперь, его сынок, ведь ему уже не два, а целых четыре года.

— Пошла за углем, — отвечает пискливый голосок за дверью. — А ты кто? Чего тебе надо?

— Я к вам в гости, Густэвинг!

— А кто ты такой? Откуда ты меня знаешь? Как тебя звать?

Отец на секунду задумывается. Его так и подмывает назваться папой, но он не решается. Ведь их разделяет дверь, он не может обнять ребенка. Нет, лучше подождать.

— А где мама покупает уголь, Густэвинг? — спрашивает он. — По-прежнему у Тидемана?

— У Тидемана! — откликается голос за дверью.

И вдруг маленькую головку озарила догадка, и маленькие кулачки забарабанили в дверь. — Отвори! Отвори! — зазвенел детский голос. — Я знаю, ты мой папа! Мама сказала, что ты приедешь, и совсем, совсем скоро! Отвори, папа! Я хочу к тебе!

— Хорошо, Густэвинг, но только успокойся. Я и правда твой папа. Но, послушай, Густэвинг, у меня ведь нет ключа, придется нам подождать маму. Да ты и не узнаешь меня, Густэвинг!

— Узнаю, узнаю, ты мой папа!

— У меня большущая рыжая борода…

— Неправда, у моего папы маленькая бородка!

— Она у меня отросла на фронте, Густэвинг!

— Отвори, папа! Я посмотрю, какая у тебя борода!

— У меня же нет ключа, Густэвинг! Придется нам подождать маму!

Минутка размышления.

Там, на верхней ступеньке, Эва Хакендаль тоже размышляет. «Да, — думает она со злобой, — вот что значит иметь дом и вернуться домой. У меня этого нет. Но почему, собственно? Я куда красивее и, во всяком случае, не глупее, чем Тутти. А уж трусливее и безвольнее Отто не было человека на свете. И вот у них есть все, а у меня ничего. Эрих тоже кое-чего добился. Зофи стала старшей сестрой и награждена медалью Красного Креста. И только я…»

Внизу между тем разговор продолжается.

— Знаешь что, папа? Беги-ка вниз, во двор. Стань во дворе, а я погляжу в окошко. И тогда я увижу, правда ли ты мой папа?

— Ты еще выпадешь из окна, Густэвинг!

— Это я-то выпаду? Беги вниз, папа!

— Подождем минутку, Густэвинг! Мама сейчас вернется.

— Ну что же ты, папка, беги скорей во двор!

— Все равно ты меня не узнаешь — из-за бороды.

— Еще как узнаю! Это я-то папу не узнаю?!

— Обещаешь не открывать окно?

— Ясно, обещаю! Я только погляжу в стекло. А теперь валяй беги!

— Только уж потерпи! Я ведь не сразу добегу вниз!

— Знаю, чудак ты, папа! С пятого-то этажа! Папа, а ты всегда такой зануда?

— Да я же бегу, бегу, Густэвинг!

— Беги изо всей силы!

И Отто Хакендаль, нагруженный ранцем, свертками и сверточками, топает по лестнице вниз. Но что ему эта ноша? Он бежит, бежит, как мальчишка, и устремляется во двор.

Двор тесный, не двор, а вентиляционная шахта, к тому же сверху вдоль и поперек опутан веревками для белья. Отто Хакендаль с трудом лавирует между мусорными баками. Чтобы лучше видеть, он забирается на бак. Срывает с головы фуражку и размахивает ею в воздухе. И так как он ничего, ровно ничего не видит, то и принимается во всю глотку кричать «урра!», снова и снова «урра!».