— И ты предпочитаешь купаться с ними вместе, верно? — подхватил депутат.

— Господин доктор!.. — почти крикнул Эрих.

— Надеюсь, ты не собираешься выгнать меня в шею, мой мальчик? Со мной тебе нечего валять дурака, Эрих! Будь же благоразумен, и давай поговорим спокойно. Ты парень неглупый и должен понимать, что если член рейхстага навещает лейтенантика Икс, то, уж верно, не затем, чтобы обмениваться с ним колкостями…

— Я не дезертир, укрывающийся от фронта…

— Отлично, так и запишем. Ну, теперь ты доволен? Что, все еще нет? Так как же, Эрих, склонен ты со мной побеседовать или прикажешь откланяться?

И не дожидаясь ответа:

— Не знаю, Эрих, следил ли ты за тем, что происходит в рейхстаге? В последний раз, когда обсуждали военные кредиты, тридцать один депутат голосовал против — почти треть членов моей фракции. Успокойся, я к этой трети не принадлежу, иначе я бы не принял приглашения верховного командования. По-видимому, фракция накануне раскола: на радикальное крыло — противников войны — и нас, ее сторонников.

Эрих внимательно слушал депутата, давешние колкости были забыты.

— Разумеется, Эрих, и мы против войны. Если два года тому назад мы голосовали за войну, то время многому нас научило. Нам не нужно было посетить ваш прелестный прифронтовой городишко Лилль, дабы убедиться, что единодушия в народе больше нет. Есть только общее недовольство… в глубоком тылу… В городах, Эрих, положение крайне напряженное, кое-где уже дошло до беспорядков…

— Мне довелось об этом слышать, — сказал Эрих.

— Еще бы ты не слышал, Эрих! Кое-кто специально заботится о том, чтобы такие вещи получали огласку. — Депутат хитро усмехнулся. — Но я постоянно твержу своим коллегам-противникам: это ничего не значит! Недовольство в тылу не имеет значения, покуда у власти господа военные… Давайте лучше утвердим их кредиты, и пусть они продолжают свою войну…

Некоторое время оба молчали — молчали долго. Эрих беспокойно оглянулся на дверь и на окна…

— Да, настроение на фронте… — словно очнувшись от раздумья, начал, было, депутат, но посмотрел на Эриха и снова замолчал. — Странная это была поездка на фронт, которую нам так любезно предложили, мой милый Эрих, — продолжал он уже увереннее. — Фронта мы, можно сказать, и не видели. Правда, нам показали один окоп — бронированные блиндажи, а уж что до решетчатого настила в окопе, можно поклясться, что его сколотили в тот же день. Мы не решались наступить на белое, свежеоструганное дерево… И это был якобы наш рядовой окоп…

Он взглянул на Эриха, но тот по-прежнему молчал.

— Ясно как день, — продолжал депутат с внезапной решимостью, — что стоит фронту развалиться — и нынешнее правительство падет. У него слишком много врагов — и за рубежом, и внутри страны. Надо только уметь выждать. Надо ждать и готовиться. А когда все это назреет, когда — все — это — назреет, тут-то и появимся на сцене мы! Лишь наша партия и может прийти к власти. Ведь рабочие, пролетариат, да и весь народ только нам и верит…

— И вы хотите стать у руля после проигранной войны? — воскликнул Эрих. — Вы готовы проиграть войну, чтобы прийти к власти? Да вы, должно быть…

Он не договорил и в ужасе уставился на собеседника.

— Рехнулись, хочешь ты сказать, — дополнил за него депутат. — Нет, мы не рехнулись, мы только дальновиднее других. Войну на фронте мы проиграли, Эрих, сам должен понимать, ведь ты варишься в этой кухне. Таким манером войну не выигрывают.

— И вы голосуете за военные кредиты! — воскликнул Эрих в полном недоумении.

— Потому что намерены выиграть другую войну, великую, всемирную! Неужели ты не понимаешь, Эрих? Какая же война ведется с тех пор, как существует мир, как не война за бедных и угнетенных, за рабочих и пролетариев, закованных в цепи рабства? Эту-то войну мы и намерены выиграть!

— Когда-то и я во все это верил, но давно поостыл. Каждый должен думать о себе. Нет, господин доктор, не похоже, что близится освобождение пролетариата!

— В том-то и дело, Эрих, что похоже! Я говорю не от имени тех, кто видит не дальше собственного носа, а тех, кто умеет глядеть вперед. Извечная война будет выиграна, только когда человечество изверится в милитаристских войнах. Эта война должна быть ужасной, она потребует еще больших жертв — фронту предстоят форменные ужасы, Эрих! В Англии готовят новые боевые машины с условным названием «танки», это стальные гиганты, они передвигаются без колес — прут на пролом через проволочные заграждения и окопы… Наши военные не придают значения новому оружию, но они убедятся…

— И таким побежденным народом вы хотите править?

— Эрих, не мы одни будем побиты, в этой войне не будет победителей! Когда хочешь добиться многого, приходится идти на жертвы! Мы позволяем нашей военщине продолжать эту войну, чтобы народ окончательно изверился в военной касте. А потом к власти придем мы…

— Побежденные победители!

— Побежденными победителями будут все. Уж не думаешь ли ты, что мы вступим в переговоры с военщиной? Нет, мы обратимся к рабочим всего мира! Думаешь, французский рабочий нас не поймет, когда мы ему скажем: «Долой войну на веки вечные!» Во всем мире восстанут рабочие, и тогда к власти придем мы, Эрих! Когда-то и ты в это верил, — ты и сейчас веришь, несмотря на это и на это…

Он пальцем постучал по серебряным эполетам Эриха и по его мундиру, скрывавшему шелковую рубашку.

— Хорошо бы… — мечтательно сказал Эрих.

— Хорошо? Поверь, Эрих, на этот раз мир настанет не так, как думают все. Немцы, французы, англичане выйдут из окопов, впервые поглядят они в лицо друг другу, им просто вериться не будет, что они могли друг в друга стрелять…

— Хорошо бы… — повторил Эрих. И затем: — А что я могу для этого сделать, господин доктор?

— Ты можешь… — зашептал доктор, и теперь он оглянулся на дверь и на окна. — Ты можешь…

С приближением утра нервное напряжение в упаковочном цеху военного завода достигло высшей точки.

Мастер это понимал. «Как бы еще чего не случилось напоследок», — подумал он с тревогой и, засунув руки в карманы брюк, стал против восклицательного знака на плакате, призывающем подписываться на шестой военный заем, — с твердым намерением, по крайней мере, самому не дать повода для взрыва.

Работницы, в большинстве одетые в неуклюжие штаны, лишавшие их всякого очарования женственности, сидели в ряд за длинными деревянными столами и подбирали пороховые шашки; машина, стоящая в начале каждого стола, нарезала эти шашки из нескончаемо длинных пороховых лент. Работницы упаковывали шашки в стандартные пакетики. Если им случалось обменяться по работе двумя-тремя словами, вроде: «Пододвинь ящик!» или: «Что ты копаешься?» — то они произносили их тихо, почти шепотом, но каждое замечание звучало так, будто все они ненавидят друг друга.

Эва Хакендаль стояла у своей машины. Эва нажимала на рычаг. Ножи опускались и нарезали тускло-серый пороховой брус на равные куски. Руки женщин разбирали свеженарезанные шашки, Эва отпускала рычаг, он, пружиня, подскакивал вверх, и она снова брала его в руку, чтобы снова нажать.

С восьми часов вечера все время одно и то же. Эва чувствовала смертельную усталость, отвращение ко всякой работе, отвращение к самой себе. Усталость железным кольцом сдавила ей голову и ни на секунду не отпускала. От усталости во рту стоял вкус пыльной пакли, от нее подгибались колени. Неотвязным кошмаром преследовал ее рычаг, словно живое существо прыгающий ей в руку, и нескончаемый серый ручей, и снующие между ножами руки работниц…

Эва вздохнула. До конца ночной смены оставалось только полчаса, но это последнее напряжение казалось ей непосильным. Она мечтала о постели, о мягкой теплой постели, о сне и забвении.

Она знала: Тутти уже стоит в очереди перед мясной или булочной, но постель, на которой они спали обе — одна днем, другая ночью, — свежепостлана и ждет ее. Еще полчаса нажимать на рычаг, а там домой и спать!