— Я тебе башку оторву! Я тебя отправлю к свиньям собачим! Ты, жирный боров, вздумал меня надуть? Предатель! Жрешь все мое и меня же обманывать! Да на моей собственной кровати!

Эрих защищается как безумный, он лупит наотмашь, кусается, отбивается от слепого ногами, вскакивает, зажигает свет и, видя, что этот бесноватый отступил в сторону, хочет бежать… И одумывается.

Увы, он недооценил Эйгена. Слепой чутким ухом уловил шуршание бумаги в карманах гостя, неусыпная подозрительность уже и раньше навела его на мысль, что шурин припрячет самые стоящие, самые выгодные письма… Вот он и молчал и караулил, дожидаясь, пока Эрих уснул. Увы, умница Эрих проявил плачевное легкомыслие, ему и в голову не пришло, что Эйген заподозрил измену, — он просто-напросто сунул крамольные письма под подушку…

А теперь этих писем и след простыл. Прежде чем дать волю своей ярости и кинуться душить обидчика, Эйген Баст припрятал их… И вот они недосягаемы для Эриха, может быть, их и в квартире нет…

День и ночь они торговались, грызлись, спорили. Даже в короткие минуты забытья, когда их сваливало изнеможение, караулили они друг друга. Эрих непрерывно следил, не наведается ли Баст туда, где припрятана его добыча, — знать бы, по крайней мере, где он ее держит! Если б Эйген хоть раз спустился в подвал, можно было бы спокойно обыскать всю квартиру! Но Эйген и не думает уходить, он ни на минуту не оставляет шурина одного. Время от времени появляется мясник, отчитывается, получает новые распоряжения, приносит что-нибудь поесть и снова уходит.

Эрих размышлял. Словно по внезапному наитию подошел он как-то к окну и распахнул его. В комнату ворвался ледяной, пронизывающий декабрьский ветер.

— Запри окно, шурин! Сильно дует!

Но Эрих уже высунулся в окошко мансарды.

Перед ним круто вниз сбегала крыша, по краям ее тянулся желоб, а за желобом — Эрих не видел этого, но знал — зияла глубокая пропасть в пять этажей, и в самом низу — мощенный булыжником двор. Случись кому туда упасть…

— Сейчас же закрой окно! — надрывался Эйген. — Моя квартира! Делай, что я приказываю, а не то…

Эрих еще больше высунулся из окна. Да, немного правее, высоко, но так, что, став на подоконник, пожалуй, можно за него ухватиться, из черепичной крыши торчит крюк, очевидно, для удобства кровельщиков, прикрепляющих к нему свои лестницы, — а оттуда уже не трудно добраться и до чердачного окошка. Во всяком случае, не очень трудно, хоть и нужна известная ловкость…

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Баст, подходя к окну. — Чего это ты стал у окна? Ты ведь боишься сквозняков. Или с кем перемигнулся?

— Ни с кем я не перемигнулся, — говорит Эрих, отходя от окна. Закрыть его он предоставляет Басту.

Слепой проснулся от неясных шорохов в квартире, каких-то резких, злобных, враждебных звуков. Он спал, растянувшись на своей постели, спал как убитый; он мог себе это позволить: шурин тоже спал как убитый. Долго стоял он у постели спящего, прислушиваясь к дыханию смертельно уставшего человека. Однако задуманного не сделал, а тоже лег спать.

И вот проснулся. Он еще ошалел от сна, слишком рано его разбудили, ему бы еще спать много часов, подольше бы тянулся прекрасный сон, будто он опять видит. Да, что-то он видел во сне, видел голое тело, белую руку — и все это он видел…

Но больше ему не приходится размышлять о том, что бы еще он мог увидеть, — инстинкт самосохранения снова его тревожит, будит, гонит. Эти злобные враждебные звуки не прекращаются…

— Что это, шурин? Шурин, что ты делаешь? — слабо окликает он — и не слышит ответа.

Он уже и не ждет ответа, он уже знает, что это за звуки, знает, что шурин не отзовется, что он, Эйген Баст, спал на пять минут дольше, чем следовало, — и тот удрал…

Надо встать, думает он, но чувствует ужасную слабость в коленях; внезапно его обжигает мысль, что Эрих больше не нуждается ни в нем, ни в письмах — ему достаточно сделать вид, будто у него есть эти письма, а при такой игре Эйген Баст для него только помеха. Просчитался, Эйген, он уже с тобой не хочет…

— Шурин, — кричит он, — брось эти фокусы! Я согласен — делай как знаешь…

Что-то странное с ним творится, то ли он пролежал две секунды, то ли десять минут. Он не в силах подняться… А надо…

«На пожарников плоха надежда, что они меня вытащат. Ведь тут дерево, весь этаж сплошное дерево, оно вспыхнет, как спичка… Мне бы на крышу, — думает он. — Может, как-нибудь и сумею — он, верно, только-только эту пакость устроил…»

И продолжает лежать… Проклятая слабость во всем теле, почему-то вспомнилось, как он еще совсем мальчишкой впервые исколошматил девчонку.

Тони ее звали, вдруг вспомнил он, она еще потом повесилась.

Но воспоминание лишь мелькнуло, его поглотили сухие злобные звуки. Они становятся все громче, трещит уже вовсю… «Это в прихожей, — соображает Эйген. — Эрих, должно, выбросил туда перины и выпустил перья. Он не дурак, этот Эрих, он — голова. Хочет, чтоб я отсюда не выбрался… Тем более в коридоре нет окна, никто и не увидит, что горит… Который может быть час?»

Он нащупывает открытый циферблат будильника.

— Три часа, — говорит он. — У него еще та голова, у Эриха, три часа ночи — самое время.

И он снова валится на подушки.

— Горит как следует быть, — говорит он. — Надо подумать, как отсюда выбраться… Кричать без толку — в три часа ночи, да чуть ли не с крыши, — никто меня не услышит, а на пожарников надежда плоха — это я уже решил… Надо еще подумать…

Но думать больше не приходится. Внезапно это онемение, эту скованность как рукой сняло. Что-то ее спугнуло — дым. До сих пор он не чувствовал дыма, должно не разгорелось как следует. А теперь схватило вовсю. Огонь так и пылает… Густые клубы дыма ворвались в комнату, приступ судорожного кашля сотрясает грудь, сердце бешено колотится у самого горла… Пассивная трусость вдруг сменяется трусостью суматошливой — кашляя, задыхаясь, давясь дымом, вскакивает он с кровати. «Меня — спалить…» — думает кто-то в нем, и он бросается к окну.

Внезапный крик… Он наступил босыми ногами на что-то тлеющее, мерцающее, загорелось уже и в его спальне, пол усеян угольками, но слепой этого не видит. Невыносимая боль отрывает его от окна, он бросается назад, бежит в комнату Эриха, опять наступает на что-то горячее, на этот раз ревет от боли, новый клуб дыма врывается в горло и обрывает крик, и Эйген, задыхаясь, чувствуя жгучую боль в ногах, из последних сил добирается до комнаты Эриха.

Ах! Здесь окно настежь, воздух совсем другой, он бросается к открытому окну, вдыхает темный сырой ночной воздух, высовывается наружу…

За спиной все сильнее потрескивает, огонь из прихожей перекинулся и сюда — не важно, тут можно дышать. Колющая, сверлящая боль в груди понемногу отпускает. Сейчас он закричит, он всех их разбудит, на то они и пожарники, за то им и деньги платят, чтобы вытащили его из огня.

— Баст! — слышит он голос сверху, словно с воздуха. Сдобный, неторопливый, тягучий голос. — Вынесешь мне бумаги, я, так и быть, вытащу тебя из огня.

Эйген стоит напрягшись, он весь внимание. Не верит. Слушает.

— Я тебя, конечно, вытащу и без бумаг, — продолжает сдобный голос. — А с бумагами и подавно! Вынеси их мне, и я тебя вытащу.

— Где ты, Эрих? — спрашивает Эйген негромко. — Я себе все ноги сжег.

— Я здесь, на крыше мансарды. Я помогу тебе. Здесь есть крюк, можешь за него ухватиться. Я тебе покажу где, вынеси мне только бумаги.

Эйген Баст молчит. Он думает. Зря он так испугался. Эриха на такое не хватит — он просто решил его прижать. Но теперь, когда Эйген уверен в спасении, у него уже не так болят ноги, да и жар, пышущий в спину, не так ему страшен. Это все тот же торг, разбойник шурин его облапошил, но что-то еще можно у него выторговать…

— Делай, как знаешь, — говорит он. — Хочешь исполу — пусть будет исполу. Но бумаги останутся у меня, пока я не увижу деньги…