Порядок, который виделся Хакендалю и дома и в государстве, был ложным, неустойчивым, бесчеловечным порядком. На деле он душил и подавлял то, что Хакендаль почитал беспорядком: самостоятельную мысль, человеческую волю, которая не могла и не желала укладываться в бездушные, жесткие рамки слепой дисциплины, рабского повиновения. Силу сопротивления жизни Хакендалю сначала пришлось испытать в собственном доме: его любимый сын Эрих был уличен не только в тайном кутеже, но и в краже денег у отца. Выпущенный матерью и старшим братом из подвала, куда его запер отец, Эрих навсегда уходит из дому. Так неожиданно для Хакендаля обнаруживается, что его семья, которую он с удовольствием озирал за обеденным столом, — чужда ему, а его дети живут неизвестной, иной, чем его собственная, жизнью, не укладывающейся в его представления о нормальном ходе вещей. Да, каждый из детей Железного Густава думает только об одном — как вырваться из тюрьмы, которая именуется отчим домом, и каждый из них уходит из дому, от семьи, от деспотизма отца, от его проклятого, бездушного порядка.
Старшая дочь — Зофи — покидает дом одновременно с Эрихом, который навсегда сохранит в душе ненависть к отцу и долго будет ждать часа, чтобы сквитаться с ним.
Старательная и терпеливая, эгоистичная Зофи впоследствии, в годы войны, сделала карьеру и стала расторопной и строгой старшей сестрой и совладелицей крупной клиники. Нет, не чувство любви к родителям унесла она с собой, а, пожалуй, некое подобие чувства долга перед ними да затаенное желание унизить отца, ибо ничем добрым не могла помянуть она дни, проведенные, так сказать, под сенью отчего дома. Ни ласки, ни тепла, лишь грубость и попреки — вот все, что видела она в юности. В трудные для Густава дни она дала ему работу у себя в клинике, но долго отец и дочь не могли быть вместе: они слишком хорошо понимали друг друга и скрытая враждебность дочери не была тайной для Густава. Он платил ей тем же.
Трагично и безнадежно сложилась судьба другой дочери Хакендаля — его любимицы Эвы. Воспитанная в строгости, в правилах мещанской морали и домашней дисциплины, она тем не менее попадает в руки вора и сутенера Эйгена Баста и сама становится и воровкой и проституткой. В «Железном Густаве» механика развращения и порабощения одного человека другим раскрыта весьма наглядно. Страх, насилие, животная жестокость, постоянные побои, унижение и попрание человеческого достоинства — вот что сделало Эву Хакендаль покорной рабыней Баста. Правда, она пыталась сопротивляться, бежать от него, а во время налета на загородную виллу даже стреляла в Баста. Но, на ее беду, тот выжил. Ослепший, он почти до последних дней своей грязной жизни оставался полновластным хозяином ее души и тела.
Образ Баста — многозначен. Он не только вобрал в себя хорошо известные Фалладе характерные черты обитателей берлинского дна — всевозможных правонарушителей, вымогателей, скупщиков краденого, профессиональных нищих, воров и т. д. В его образе Фаллада обобщил черты сознательной преступности, которые воспитывает в человеке сама природа капиталистического общества. Баст, при всей своей человеческой заурядности, пропитан жестокостью: для него никакой ценности не представляет жизнь другого человека, нормы общепринятой морали. Он не знает, что такое жалость, сострадание. Все свои способности он тратит на то, чтобы наиболее легким способом добывать средства к безбедному существованию. Атрофия нравственных чувств делает его своего рода духовным собратом фашистских молодчиков (хотя Фаллада — по причинам понятным — прямой параллели между ними не проводит), ибо фашизм опирался на сознательную преступность, и более того — узаконивал ее.
Но если образ поведения и характер мышления Баста самоочевидны, то не столь очевидны внутренние причины, понудившие Эву подчиняться ему во всем. Роман содержит глубокое и реалистически верное объяснение пассивности Эвы. Выросшая в суровой дисциплине, под грубые окрики отца и заунывные всхлипывания матери, не зная дружбы со своими братьями и сестрой, подавленная атмосферой мелочной опеки, грошовой расчетливостью, мертвящим душу педантизмом, Эва утратила собственную волю, способность самостоятельно решать жизненно важные вопросы и отвечать за собственные поступки. Обезличенная, лишенная воображения и внутренней стойкости, она в равной мере жертва и своего любовника, и своей семьи. Но это, так сказать, лежащая на поверхности причина ее падения. Вынужденная защищаться, как и все остальные, от деспотизма отца, Эва приучается лгать, обманывать, поворовывать родительские деньги. Деспотически морализующее воспитание Хакендаля таким образом оборачивается утратой моральной стойкости и нравственного стержня его детьми и делает их беспомощными перед тлетворными воздействиями и влияниями жизни.
Писатель но смягчает ответственности Густава за гибель дочери. Для него — старого берлинского извозчика, досконально знающего нравы и обычаи столицы, — не остается тайной ни ремесло дочери, ни та роль, какую играет в ее жизни Эйген Баст. Будучи сильным человеком, Густав мог бы вырвать дочь из рук негодяя. Однако он этого не сделал. Правда, Густав потребовал, чтобы блудная дочь вернулась в родной дом: он даже готов был ее простить. Но бороться с тем, кто совратил Эву, он не стал, и не из страха перед Бастом. Хакендалю помешала оказать действенную помощь дочери его мещанская мораль, его фетишизация порядка. Если бы Эва, даже падшая и поруганная, вернулась в дом, то прежний порядок можно было бы счесть восстановленным. Таков неосознанный мотив, руководивший поведением Хакендаля. Но ничего восстановить уже нельзя: прежний порядок дал столь глубокие трещины, что никакими средствами скрепить его Хакендаль не мог, и Эва осталась с Бастом.
Столь же трагично сложилась жизнь и старшего сына Густава — его первенца и наследника всего извозного предприятия — Отто Хакендаля. Этот мягкий, одаренный, с художественными задатками человек был предназначен отцом для дела. Но Отто не мог, даже под сильнейшим давлением отцовской власти, перебороть в себе естественные человеческие стремления. У него есть тайна, неведомая отцу. Отто сам уж давно глава семейства и состоит в незаконном браке с горячо и искренне любимой им женщиной. Завися от отца, Отто скрывает свою связь, но счастье он испытывает лишь тогда, когда приходит в дом к своей жене и ребенку. Там он отводит душу, делится своими чувствами и мыслями, надеждами и огорчениями.
Его жена — портниха Гертруд Гудде, или Тутти, — один из самых светлых женских образов Фаллады. Безропотная труженица, она обладает не только огромным терпением — неизбежным спутником всякой скудной и тяжелой жизни, — но и огромной стойкостью, выношенным чувством собственного достоинства. Отринутая и не признанная Густавом, даже после того как повенчалась с Отто и родила второго сына, она ни разу не обратилась к родителям мужа за помощью в тяжкие, голодные годы войны и инфляции. Маленькая, волевая, нежная Тутти была лучшей подругой для своего слабого и нерешительного мужа. Стиснув зубы, собрав последние силы, противостояла она огромной жестокой жизни, несправедливость которой ей самоочевидна: эту несправедливость, во всех ее формах, она узнала на собственном опыте — в бесконечных очередях за хлебом, углем, картошкой; она получала жалкие гроши за свой изнурительный, каторжный труд, видя, как рядом благоденствуют спекулянты; она отдала государству самое дорогое, что у нее было, — любимого мужа, убитого на французской земле, в то время как в тылу окопались и процветали крикливые патриоты и дельцы. Казалось бы, именно Тутти должна аккумулировать в себе настроения протеста и ненависти к прошлому.
Но реализм Фаллады диалектичен: он показывает истинную сложность жизненных явлений и процессов, не упрощая и не обедняя их. Тутти видит мир только через свою любовь к Отто: она не допускает мысли, что ее муж — храбрый солдат, награжденный Железным крестом, — мог погибнуть бессмысленно. Она создаст в своей семье культ памяти отца — памяти героя — и воспитывает своих сыновей в духе этого культа. И для них исторически неправое дело, за которое погиб отец, со временем предстанет как исторически правое. И когда реваншистская пропаганда национал-социалистов начнет обращаться к широким массам, сыновья Тутти, как и миллионы других немецких юношей, будут внутренне готовы ее принять. Так от событий простых и житейских Фаллада без насилия над истиной и художественностью протягивает нити к событиям историческим, не навязывая читателю своих выводов, а заставляя извлекать их из объективной картины жизни.