Суть сказанного им оставалась непонятной, но в яростной отповеди Кощея Милюль уловила и обиду и разочарование и досаду непонятого человека. Ей ли не знать этой досады? Именно её никто не хотел понимать. Это её никто никогда не слышал и не слушал. Теперь же старик пытался докричаться до неё, донести нечто необходимое, а она вела себя как бездушное бревно, как все. Растерянная и смущённая Милюль спросила:

– Так вы не бессмертный?

Кощей оторвался от бутылки, повернул к ней полное непонимания лицо. Казалось, он пытался разглядеть её и не мог. Его светлые глазёнки никак не фокусировались и бессмысленно пялились в Милюлину сторону, при этом глядели куда-то мимо и вскользь. Очевидно, глядя на Милюль, он нашаривал внутри себя ответ на её вопрос. Нашарил, ухмыльнулся и произнёс:

– Этого никто не может утверждать. Откуда я знаю? А ты про себя знаешь, бессмертная ты, или нет? – ещё немного подумав, он предложил – Давай-ка лучше пообедаем – и, нагнувшись, развязал горловину огромного рюкзака, набитого пакетиками и кульками.

Милюль забралась в лодку и подсела к рюкзаку. От старика сильно пахло водкой. Движения его были излишне напористыми. Энергичностью он пытался компенсировать уплывающую координацию движений, поэтому пакеты в его руках разрывались, вываливая содержимое наружу.

Как же много бутербродов оказалось в Кощеевом рюкзаке! Не сосчитаешь! И были эти бутерброды очень даже разнообразными: с варёной колбасой, с другой колбасой и с третьей, копчёной и жёсткой. Потом пошли приправленные чесноком бутерброды с бужениной, ветчиной, шейкой. Тех, других и третьих Милюль съела по пять штук. Старик же ел скупо, по одному. Когда мясные бутерброды кончились, он погладил пузо и предложил:

– Давай передохнём, Милюль, а-то я боюсь, лопну, хоть и ем в пять раз меньше тебя.

Для того чтобы передохнуть, дед достал большой металлический цилиндр и открутил с торца подвижную часть. Цилиндр этот – оказался сосудом, к которому привинчена кружка без ручки. Дед плеснул в ту кружку коричневой жидкости и протянул Милюль, советуя пить аккуратнее, чтобы не обжечься. Оказалось, горячий чай. Не очень сладкий. Самое то, чтобы запить сухомятку.

Милюль пила чай и изучала разорванные дедом упаковки. Очень они были непривычные, совсем не бумажные, а спаянные из неизвестного тонкого и прозрачного материала.

– Полиэтилен – произнёс дед неизвестное слово, обозначающее, как надо было понимать, тот самый материал – тебе, я вижу, он в диковинку.

– Да – согласилась она – в диковинку.

– Это и есть прогресс. Когда ты появлялась в прошлый раз, полиэтилен уже был, но у нас, в стране советов, тогда ещё не так изобильно им пользовались. Продукты всё-таки чаще всего паковали в бумагу. Теперь кругом полиэтилен. Удобно. Положил в мешок, вынул из мешка, мешок выбросил. Если присмотреться, он кругом валяется. Выбрасывают его. Ученые говорят, в природе он полностью разложится за триста лет. Но за триста лет этим полиэтиленом можно всю землю засрать. Только я этого не увижу… наверное… всё-таки нет – и он опять замолчал, приложившись к бутылке.

– Что «нет»? – переспросила Милюль.

Съеденные бутерброды стремительно растворялись в её животе. Лодка свободно дрейфовала к середине озера и жаркое солнце, отражённое зеркалом воды, согревало её со всех сторон.

– Наверное, я не бессмертен – сказал дед заплетающимся языком – ты давеча спросила, а я задумался. Действительно, если что-то однажды началось, оно обязательно когда-нибудь кончится. Был Осирис, был Христос, был Карл Маркс… эх, и я тоже скоро умру.

Солнце, которое начало припекать Милюль, действовало и на старика. С каждой минутой он всё более соловел. Кожа его морщин ровно покраснела, а глаза съехались к носу, придав лицу крайне комичный вид. Дед снял с себя древний пиджак, принялся стягивать через голову свитер, да запутался в нём и чуть не вывалился за борт. Перегнувшись через рюкзак, Милюль помогла ему высвободиться из вязаной ловушки. Дедок поблагодарил, отдышался, сидя неподвижно, уцепившись обеими руками за борта лодки, а потом принялся хихикать мелко и пьяно.

– О чём вы смеётесь? – поинтересовалась Милюль.

Дед резко посерьёзнел, поднял на Милюль косые глаза, переспросил:

– Как ты сказала?

Милюль повторила вопрос. Тогда дед, вместо того, чтобы ответить, возмущённо выкрикнул:

– Вот именно! Вот именно: «О чём»! Это в твоё время такой вопрос был в порядке вещей. Теперь так не говорят. Теперь говорят: «Чего ты ржёшь?» Всё стало по-другому, всё! – и, уронив голову на грудь, он огорчённо пробурчал – Какую страну сгубили коммунисты хреновы…

Похоже, тут силы его покинули, и настала пора уснуть. Во всяком случае, к тому явно шло, но настроение старика в очередной раз стремглав переменилось. Он распрямил понурую спину, негодование отразилось на красном лице. Совсем иной сделался старик. Этот, иной, вступил в яростный спор с прежним, предыдущим собой:

– Что?.. Кто сказал?.. Я капитан балтийского и северного красного флотов! За революцию! За власть советов! Да здравствует диктатура пролетариата! Кто ещё хочет комиссарского тела?..

Медленно сложив руку в жилистый кулак и размахивая им то вправо, то влево, он запел:

– Спокойно, товарищи, все по местам!

Последний поход наступа-ает!

Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!

Пощады никто не жела-ает!..

Слёзы выступили из бессмысленных серых глаз старика. Он перевёл плачущий взгляд на Милюль, отогнул от кулака указательный палец и, нацелив его на девушку, сообщил:

– Ты! Ты спасла меня восемьдесящ-щ-щ – он запнулся и, с большим трудом, по слогам выговорил – во-семь-десят-че-ты-ре года назад. Поэтому я всё видел, всё знаю, во всём принял личное участие! – старик резко поклонился, и словно волейбольным мячом в корзину, попал головой в рюкзак.

Крепко лежал он на дне судна и мощно пах водкой. Постепенно Милюль оставила попытки его поднять. Она накрыла голову пьяного старца его же свитером и решила ждать, когда он оклемается. Не поднимая головы, дед взмахнул левой рукой и пробубнил:

– Я понял. Ты приняла меня за Кощея Бессмертного, а всё остальное за сказку про белого бычка. Вот откуда взялся дуб в твоей глупой голове!

Тут же, без лишних переходов, он выдал рулады такие громкие и разнообразные, на какие способен не каждый спящий богатырь. Милюль вытянула из под старика весло, развернулась лицом по ходу лодки и стала учиться грести. Она не торопилась, гребла не сильно и следила за тем, чтобы нос не заносило в ту, или иную сторону. Чем спокойнее она гребла, тем послушнее становилось судёнышко.

Двигаясь вдоль берега, она заплыла в тень нависающих над водой ив, и там остановилась, взявшись за тонкую длинную ветку, свисающую почти к самой воде. Поразмыслив немного, Милюль склонилась над пьяным, высвободила из горловины рюкзака верёвку, и той верёвкой привязала лодку к склонённой ивовой ветке. Здесь не палило солнце. Ветерок с берега нёс прохладу леса. Если бы не громкий храп, было бы совсем тихо.

Милюль смотрела на спящего с жалостью и сочувствием:

«Никакой он не Кощей. Обычный человек, но очень старый и уставший. Вон, как его солнышком разморило. Уснул. Обещал рассказать что-то очень важное и полезное для меня. Жаль, не успел. Ну, ничего. Проснётся, тогда и расскажет».

Слегка потревожив голову храпящего деда, от чего тот пробормотал нечто невнятное, Милюль запустила руку в рюкзак и вытащила очередной пакет. Открыла его, произнеся вслух новое слово: «полиэтилен», и начала неспешно поедать уложенные в пакете бутерброды с маслом и сыром. Пока ела, размышляла: «С чего старик взял, будто я могу его съесть? Разве можно съесть такого жилистого и вонючего человека? Глупый дед. И я глупая. Возомнила себя Царевной-Лягушкой. Никакая я не царевна. Я самая обычная девочка, которой недавно исполнилось шесть лет. Даже если я выгляжу на двадцать, это не значит, что мне столько на самом деле».

* * *