– Ну, всё равно расскажу! Мне эту сказку одиннадцать лет назад рассказала Юлия Ивановна, царство ей небесное. Ей тогда было девяносто четыре года, а мне только семьдесят девять. Я и не подозревал, что доживу до сегодня, а вот, гляди-ка, дожил. Может быть, специально дожил, чтобы рассказать её тебе. Так что слушай.

* * *

Давным-давно жил-был мальчик шести лет. Однажды сел он на пароход, чтобы отправиться в путешествие. Дядьку того мальчика звали Сергеем Пантелеймоновичем. Вот и получилась вполне классическая сказочка: «в огороде бузина, а в Киеве дядька». Могу дальше не рассказывать.

Дед приложился к бутылке, а Милюль, продолжила:

– Сергей Пантелеймонович ходил в белом костюме, курил сигары и пил коньяк по утрам.

– Верно! – отозвался дед, завинчивая бутыль – Он иногда выпивал, но немного и под солидную закуску. А я вот пью сущее дерьмо, закусываю чёрным хлебушком, и-то через раз. Сергей Пантелеймонович после обеда заваливался почивать и храпел так, что стёкла трескались. Когда Сергей Пантелеймонович не спал, то иногда рассказывал очень увлекательные истории. Нам предстояло пересечь море, пройти, как положено, Босфор, потом Дарданеллы – старик пожевал сморщенными губами, припомнил что-то ещё и повторил – всё, как положено. Компании никакой для меня не было. Единственная была радость: гулять с дядькой по палубе, смотреть на море, да слушать его байки.

Дядька Сергей был мужчина видный, в самом расцвете лет. Так что дамы так за ним и ухлёстывали. Ему-то хорошо. Он-то рад с ними кокетничать, да вдаряться в их взрослые разговоры. А мне что оставалось? Слушать? Быстро становилось скучно, поэтому чаще всего я стоял на смотровой площадке, смотрел, куда идёт корабль, и мечтал стать капитаном. Ещё я мечтал о бурях и штормах, о встречном ветре и геройских подвигах.

Милюль подумала: «Что за бред он несёт? Я-то помню Сергея Пантелеймоновича. Хоть он и выглядел весьма представительно, но никто за ним не ухлёстывал, и потом не было на корабле этого дедушки. Тем более несуразно ему называть Сергея Пантелеймоновича дядькой! Сам раза в три его старше!»

Старец не слышал её мыслей, а потому продолжал городить ещё пущие несуразицы:

– В один прекрасный день разразилась буря. Самое время постоять на палубе и ощутить себя бесстрашным капитаном. Но дядька меня отловил и запихал в скучную каюту, чтобы я вместо настоящего дела игрался в игрушки с какой-то девчонкой – тут он посмотрел на Милюль пьяным глазом и неожиданно закончил – стало быть, с тобой.

Конечно, не стоило обижать выжившего из ума старичка. Пускай бы он так и тешился дурацкими фантазиями. Говорят же: «Что старый, что малый». Ну, впал, допустим, дедушка в маразм. Ну, возомнил себя юным капитаном. Какой от этого вред? Пускай фантазирует! Но Милюль не сдержалась:

– Какая белиберда! Всё вы врёте, дедушка! Как вам в голову пришло, что неделю назад вы были на том корабле, да ещё игрались в игрушки? Почему тогда я этого не помню?

– Неделю назад? – переспросил старик, и, пьяно хихикнув, уточнил – А какой теперь год, Милюль?

– Откуда мне знать? С меня хватает того, что я отслеживаю дни недели. Сегодня четверг, а то, про что вы говорите, было в минувшее воскресенье.

– Ну, и!.. – радостно взвизгнул старикашка.

– Что «и»? – не поняла Милюль.

– И тебя не удивляет, что в воскресенье тебя поздравляли с шестилетием, а сегодня, в четверг, ты уже двадцатилетняя тетя-Мотя?

С размашистой амплитудой пьяного жеста, старик извлёк из-за пазухи маленькое зеркальце и вытянул руку, пытаясь навести его на Милюль.

– На вот, посмотри на себя. Авось и убедишься, что я тебе не вру.

Зеркальце сильно раскачивалось вместе с вытянутой рукой и никак не хотело отражать Милюль. Оно показывало ей то кусок неба, то деревья на берегу, а то зелёную воду, фрагмент лодки, её собственные колени, накрытые стёганкой. Милюль не торопилась смотреть на себя. К чему смотреться в зеркало, если в нём всегда нечто новое, нечто другое, не то, что должно быть на самом деле?

– Зеркала врут – сказала она пьяному старику – они всё время показывают мне разных людей, но никогда не отражают меня. Я-то помню, какая я должна быть.

– Да? – удивился дед и, развернув зеркальце, заглянул в него сам. Заглянул, да и засмотрелся, покачиваясь взад-вперёд. Оторвавшись от самосозерцания, сообщил:

– Я тоже иногда удивляюсь тому, как выгляжу на самом деле. Мне всё время кажется, что я ещё о-го-го! А лишь только гляну… э, брат… во гробах видали краше! Ну, да и ладно. Ты-то будешь на себя смотреть?

Милюль отрицательно покачала головой. Тогда дед сказал:

– Понятно. Отказываешься взглянуть правде в глаза. Правда никогда никому не нравится. Уж мне как приятно было бы теперь сидеть в кругу семьи, с Пашкой, старым пердуном, с Сонькой и её мужем, твоими родителями. Сидели бы сейчас, поздравляли тебя с юбилеем и были бы счастливы все, кроме тебя. А ты бы удивлялась, никого не признавала и, как всегда, думала бы: «Как мне правильно себя повести? Как бы мне не дать им повода просечь, что я, это не я, а хрен знает кто?..» Верно говорю? Чего плечми пожимаешь? Тебя же вчера называли Софьей? Позавчера – Надей. Перед тем – Любой, Верой, а ты каждый раз подстраивалась, хитрила и всё время думала: «Что это за люди и откуда они свалились на мою голову?» Ну-ну-ну, не надо реветь! Хватит! Поревели и прекратим. Я не для того тебя сюда вывез, чтоб мы целый день плакали. Я тут для того, чтобы тебе объяснить, что с тобой происходит и как нам дальше быть. Так что давай, напрягай соображение. Тебе много чего предстоит услышать и узнать.

– Не могу – возразила Милюль.

– Это от чего же? – вскинул мохнатые брови дедок.

– От того, дедушка, что очень хочу писать.

Старик оторопело уставился на Милюль. Кашлянул в кулак и признался:

– Об этом я не подумал. Я вознамерился общаться с существом инфернальным, с духом, можно сказать… а нам ничто человеческое… н-да… ну, тогда бери весло и греби. Причалим, сбегаешь в кустики. Только побыстрей возвращайся, а-то я, неровен час, совсем захмелею и засну. Тогда от меня ввек толку не добиться. До вечера будешь ожидать, пока просплюсь.

Говоря это, он смотал леску на давно оставленную без внимания удочку. Милюль скинула ватник, перебралась на середину лодки, села спиной к старику, взяла лежавшее на дне весло и стала обеими руками неумело грести к берегу.

Лодку то и дело разворачивало. Милюль принималась грести с другой стороны, от чего лодка постепенно выправлялась, начинала идти куда следовало, но потом неудержимо уклонялась и вставала другим боком, всячески отказываясь плыть в нужном направлении. Невероятными зигзагами и синусоидами она всё же преодолевала расстояние до берега, а старик, не замолкая, вещал с кормы:

– Ты, Милюля, греби попеременно! Право – лево – право-лево. Чего ты всё время с одной стороны гребёшь? Ну вот, уже справа пора начинать! Давай, справа греби! Ай, поздно! Ну, теперь выравнивай. Выравнивай! Слева гребани пару раз. Ну, что ты будешь делать?

Советами, да подсказками он только мешал и к тому моменту, как лодка, раздвинув прибрежную осоку, уткнулась в пологий берег, изрядно надоел. Милюль встала, прошла, балансируя, к носу и спрыгнула на сушу. Ноги в резиновых сапогах моментально углубились в илистую жижу, которая чавкала при каждом её шаге. Сзади донеслось ворчание старика:

– Сразу видать, что ты не Милка. Она бы не стала в эту мокреть выходить. От тебя правее будет мосток. Я к нему причалю и подожду тебя там. А ты поторапливайся. Сама понимаешь… как двину коней, тогда никогда не узнаешь: кто ты, да что ты, откудова взялась и куда путь держишь. Не застревай там!

* * *

Сразу за осокой оказались кусты, сквозь которые пришлось продираться, наступая на торчащие из мокрой земли корневища. Потом начался лес. Густой и тёмный, пахнущий крапивой и лиственной прелостью. Раздвигая многочисленные гибкие ветви, Милюль добралась до тропинки, пересекла её и углубилась в другой лес, росший уже на твёрдой земле. Дед советовал ей не застревать, но возвращаться совсем не хотелось. Уж очень зловещими и недобрыми казались ей обещания старикашки – всё разъяснить.