Пока она мелькала там, в окне, я все это ей высказала. Она же попыталась отшутиться. «Первый том моей жизни уже убрали из печати»,

—

вот так любит приговаривать она.

Но в этот раз я ей не позволила. Я давила на нее. Сожаления? Призраки? Она никогда так не разговаривала раньше. «Почему ты не расскажешь о нем?

—

спросила я.

—

Что такого ужасного он сделал, что заставило тебя вычеркнуть его из памяти?»

Я подумала, что она начнет ходить и заламывать руки, а она просто стояла. «Я никогда и не забывала его,

—

в итоге сказала она.

—

Но я буду помнить за нас двоих». Ее глаза блестели, когда она уходила.

Я слышу, как теперь она копошится на кухне. Попытка проявить кулинарные навыки (к сожалению)

—

ее форма извинения. Что бы она там ни делала, пахнет ужасно. Я даже думать не хочу о том, какой овощ она там уничтожает.

На самом деле я должна пойти к ней и извиниться за то, что назвала ее глупой. За то, что вообще начала спорить. Я должна извиниться за то, что вынуждаю ее рассказать о моем отце, о сожалениях, о призраках. Я знаю, она хочет лишь, чтобы было как лучше, что она устала и скучает по тем временам, когда я всегда была рядом. Она старается. Я правда ценю то время, что мы проводим вместе.

Может, я смогу уговорить ее пойти прогуляться. До заката еще несколько часов. Мы можем пройтись до парка Холируд, полазить среди зарослей дрока. Поболтать ни о чем. А может быть, теперь она согласится поговорить. Я действительно хочу знать…

Боже мой, Поль, я даже не знаю, что написать. Я с трудом могу поверить в то, что случилось. Я услышала самолеты и едва успела сунуть свой блокнот под блузку перед тем, как рухнула бомба. Мама писала мне обо всех недавних авианалетах и самолетах над головой, но я и представить не могла такого. Я знаю, что для тебя все по-другому; у тебя было слишком много ночей, прерванных самолетами и сиренами. Но для меня… Бомба? На улице, по которой я ребенком бегала вприпрыжку?

Я видела, как она падала… Летела, крутясь, к асфальту, прямо здесь, на нашей улице. Я едва успела спрятаться за мансардное окно. Во все стороны полетели камни и комья земли. Только что здесь была мостовая, а мгновение спустя на ее месте оказалась дымящаяся воронка. Не знаю, как я не потеряла равновесие, как умудрилась не упасть с крыши, когда раздался взрыв. Даже сирены не предупредили нас.

Я вспомнила про маму. Окно спальни разлетелось на кусочки, а в самой комнате царила тишина. Я позвала ее. Я не знала, как мне попасть в комнату

—

вокруг окна повсюду валялись осколки стекла. Внутри был полный кавардак. Кровать отбросило к дальней стене, рядом с ней лежала прикроватная тумбочка. Булыжник с мостовой, влетевший в окно по совершенной траектории, проломил стенную панель. В освещенной закатным светом комнате трепетали белые листочки бумаги.

Я снова позвала маму и увидела, как в дверном проеме появилась ее тень. Она медленно шагнула внутрь, носком атласных голубых домашних туфель отодвигая с дороги бумаги. Но она не стала подходить к окну. Она просто стояла, уставившись на дыру в стене и разлетевшиеся повсюду, подобно снежным хлопьям, белые листы.

Я просунула ладонь через окно и сдернула с петель одну из штор. Я обмотала ею свою руку и очистила раму и подоконник от оставшихся там осколков стекла, так, чтобы можно было пролезть в комнату.

Мама по-прежнему не проронила ни слова. Она рухнула на пол и стала складывать на колени кипы бумаг. Я наклонилась и подняла одну. Письмо, пожелтевшее и помятое, адресованное кому-то по имени Сью. А поскольку, оно похоже на твое, Поль, я переписываю его сюда.

--

Чикаго, Иллинойс, США

31 октября 1915

Дорогая Сью,

Я знаю, Вы злитесь

—

не надо. Отбросим разговоры о «долге» и «патриотизме». Но неужели Вы ожидали, что я откажусь от подобного приключения?

Моя мама бродит по дому с покрасневшими глазами и хлюпающим носом. Отец до сих пор со мной не разговаривает. И все же я чувствую, что делаю нечто правильное. У меня не вышло с колледжем. Не вышло с работой. Черт, у меня не вышло даже с Ларой. Я уж начал думать, что на всей земле нет места для парня, чьим высочайшим достижением был мешок с белками. Казалось, никому не нужны мои бравада и импульсивность. Вы знаете, что я поступаю верно, Сью. Вы единственная, кажется, понимаете меня лучше, чем я сам. И понимаете, что я прав.

Завтра я покидаю Нью-Йорк и вынужден доверить матери отправку этого письма. Когда Вы его прочтете, я буду плыть где-то в Атлантике. Хоть мы и могли сэкономить, воспользовавшись французскими судами, но мы с Гарри отправляемся в Англию. Его там ждет Минна, а у меня… у меня есть Вы. Как рыцари древности, никто из нас не отправится в бой без символа любви, запрятанного в рукаве.

В середине ноября я высажусь в Саутгемптоне и отправлюсь в Лондон. Сью, обещайте, что на этот раз Вы встретите меня. Знаю, мне легко говорить, гораздо легче, чем Вам покинуть свой приют на Скае. Не дайте мне уйти на фронт, так ни разу и не коснувшись Вас, не услышав, как Вы зовете меня по имени. Не дайте мне уйти на фронт без воспоминаний о Вас в моем сердце.

Ваш… всегда и навеки,

Дэйви

--

«Это мое,

—

мама хватала остальные письма, порхающие вокруг.

—

У тебя нет права их читать».

Я спросила, что это за письма и кто такая Сью, но она не ответила. Она сидела там с глазами на мокром месте, шаря руками по пожелтевшей бумаге. За окнами, наконец, завыли сирены.

«Ступай,

—

в конечном итоге сказала она, крепко сжимая конверты.

—

Иди уже».

Слушая сирены и зенитки, я заковыляла от дома к бомбоубежищу. Я знала, что должна закончить это письмо тебе, ведь больше мне некому рассказать об этом вечере. И о том, каким нереальным все это казалось.

У меня никогда не было секретов от матери. Ты знаешь это, Поль. Но пока я сидела на корточках в этом убежище с записной книжкой, все еще спрятанной под блузкой, и письмом в руках, то все время думала о том, что же она от меня скрывает.

Маргарет

Чикаго, Иллинойс, США

17 июня 1913

Дорогая Сью,

я закончил!

Простите, что так долго не писал, но я ждал, пока смогу, наконец, сообщить Вам, что я целиком и полностью закончил. О, какая же это роскошь

—

сесть за стол, чтобы написать Вам письмо, и не иметь кипу книг, уставившихся на меня со столешницы! Я же сижу за столом в доме моих родителей, рядом открыто окно, и теплый летний ветерок раздувает тюлевую занавеску. Самое же зловещее, что может на меня здесь уставиться,

—

это «Чикаго Трибьюн». Как же мне не терпится просто откинуться на спинку кресла и, потягивая прохладный лимонад, написать Вам это письмо!

Думаю, Вы будете мной гордиться. Я объяснился с отцом. Вы, возможно, полюбопытствуете, как я набрался мужества поговорить с ним. А вот как: я едва справился с экзаменами! Он бросил только один взгляд на мои отметки и фыркнул. «И как же ты собираешься поступать в медицинскую школу с такими результатами?»

—

спросил он. «А я и не собираюсь,

—

ответил я.

—

Я не собираюсь, и меня это не волнует». Он едва не подавился своим утренним кофе. «Что ты имеешь в виду, говоря, что тебя это не волнует?»

—

«Именно это, отец. Я никогда не хотел поступать в медицинскую школу. Теперь слишком поздно меня переубеждать». Он вышел из-за стола, громыхнув своим стулом, и с тех пор больше со мной не разговаривал. Полагаю, только благодаря слезным просьбам матушки, он не выкинул меня за ухо на улицу.

Моя сестра останется у родителей на какое-то время, и с ней мне легче пережить обиду отца, а также у меня появилась возможность получше узнать свою племянницу Флоренс. В гостиной, в задней части дома есть место, куда в полдень падает солнечный свет. Мы с Флоренс частенько сидим в этом кружочке света и смотрим друг на друга. Когда ей надоедает пялиться на меня своими огромными голубыми глазами, она забирается ко мне на колени, дергает меня за подтяжки и просит: «Дя Дэй! Позязя, сказку!». И как я могу сопротивляться этой мольбе? Я плету небылицы и наблюдаю, как ее глаза широко распахиваются на страшных местах и сужаются, когда она смеется. Это так чудесно

—

наблюдать игру искренних эмоций на лице этого дитя. Она не пытается спрятать от меня свои чувства или выдать одну эмоцию за другую. Мы с моей маленькой племянницей обязательно подружимся, это я говорю Вам точно.