С того самого момента, как мы с Ианом встретились в лагере, наше положение было тупиковым. Он понял, что для него не все потеряно: ведь я тоже был в плену; я же осознал, что Элспет будет нелегко: ее муж жив. Однажды я пообещал ей, что, если Иан вернется, я отступлю.

Я и еще несколько ребят задумали побег. Мы подделали бошевскую форму — скроили ее из подкладок курток, полос одеял, простыней. План был прост: надеть ее и выйти через ворота. Дерзко, но тогда я был именно таким. Иан пронюхал о нашем замысле и хотел присоединиться к побегу. Ребята спасли меня от необходимости решать. Они сказали Иану, что для него места в плане не было. Они сказали ему «нет», чтобы этого не пришлось делать мне.

Но это казалось неправильным. Как я мог писать Сью и мечтать о новой встрече с ней, когда ее муж все больше замыкался в себе, зная, что для него такой возможности не будет? Он снова сдался. Сидеть и смотреть на это, и знать, что я — причина… Я был на такое не способен.

В ночь перед побегом я написал «Жену рыбака» с той концовкой, которую ты прочитала. Я вложил эту историю в письмо, в котором напоминал Элспет о своем обещании — обещании не вставать на пути у Иана. Я оставил письмо и сказку в кармане поддельной формы и подложил ее Иану под подушку.

И я не сомневался в своем поступке до тех пор, пока Иан не добрался до Ская, и Сью не написала, спрашивая, какое мы имели право решать за нее. Я писал ей, о, как много я писал. Писал, пока Иан не попросил меня перестать. Пока он не сказал мне, что ей все равно.

Почему я поверил ему? Не знаю. Его рассказ о том, что она счастлива с ним, выглядел логично. Он через многое прошел, только чтобы быть с ней. Он вырвался из хаоса. Отсюда и название ее книги. А я не мог читать книгу про Иана, посвященную Иану. Он отнял у меня то единственное, что было мне нужнее всего в целом мире.

Но я ошибался. Она написала мне. И не только то письмо, которым она заложила «В тишине». Она написала мне целую книгу. Все стихи в ней — полные смущения, желания, тоски — были о нас. Если бы я открыл эту книгу годы назад, я бы увидел, что она не отказалась от меня. Ее последний призыв, последняя молитва, заключенная в кожу цвета красной яшмы. Она никогда не забывала.

Все, что от меня требовалось, — открыть книгу и прочитать то, что она годами писала для меня. Но я этого не сделал. Я снова подвел ее. Снова оказался трусом, когда это было важнее всего.

Дэвид

Эдинбург

Суббота, 19 октября 1940

Дорогой Дэвид,

я нашла в ее записных книжках одно письмо, которое она так и не отправила. Она писала его, когда на ее пороге оказался Иан. Это письмо открывает больше, чем остальные. Прочитайте его и приезжайте в Эдинбург. Прочитайте его и вернитесь к нам…

С любовью,

Маргарет

Остров Скай,

10 августа 1917

Дорогой Дэйви,

знаю, от меня давно не было писем, но, пожалуйста, поверь мне, у меня была на то причина. То, что я сейчас скажу тебе, возможно, заставит тебя поставить на мне крест, но, пожалуйста, не злись. Итак, у меня были причины. Я говорила тебе, что потеряла ребенка. Но, как говорит моя мама, «потерянные вещи хороши тем, что однажды ты можешь их найти». У меня не было выкидыша, Дэйви. Я родила ребенка.

О, я пыталась прервать свою беременность. Получив от Гарри письмо о твоей смерти, я не хотела, чтобы осталось напоминание, которое бы постоянно заставляло меня заново пожалеть о той семье, которой у меня так и не получилось. Поэтому я пыталась предотвратить это. Делала все то, чего не полагается делать женщинам в положении: мыла окна, переступала через могилу самоубийцы, ела зеленые сливы, выходила на улицу в новолуние, пила виски, принимая горячую ванну. Не сработало.

Затем оказалось, что ты жив, и все сложилось замечательно. У меня оставались и ребенок, и Дэйви. Но я помнила, как ты к этому отнесся, как напугала тебя мысль об отцовстве. Я не могла признать, что мысль о материнстве пугала меня ничуть не меньше. Поэтому я отложила эту новость на потом. А потом еще на потом. И еще. Дошло до того, что я не могла признаться в своей лжи: мое признание не прозвучало бы правдоподобным. «Надеюсь, тебе понравилась еда из посылки. Ах да, кстати, вчера я родила».

Я сожалею, что не сказала тебе. Я хотела, чтобы во время родов ты был со мной. Хотела, чтобы ты целовал меня в лоб и говорил, что все будет хорошо, что я была твоей храброй девочкой. Я хотела, чтобы ты взял свою дочь на руки и был первым, кого бы увидели ее глаза.

Я назвала ее Маргарет, что означает «жемчужина». Она действительно сокровище.

Но мне было нелегко. Я не могу лгать, Дэйви. Все соседи знают. Они смотрели, как под вдовьим трауром растет живот и перешептывались, прикрывшись ладошкой. Они были свидетелями долгих лет переписки с американцем и трех дней, когда Элспет Данн ступала на паром. Они не удивились, когда через год после письма о смерти Иана, я произвела на свет ребенка.

Я подумываю о переезде — привяжу Маргарет себе на спину и в последний раз ступлю на этот паром. Я уеду со Ская туда, где смогу вырастить свою дочь без окружения сплетен. Я уеду со Ская, и тогда, возможно, Финли вернется. Матир так по нему скучает.

Однажды ты сказал, что та квартира в Эдинбурге показалась тебе домом. Давай же сделаем ее таковой. Вернись домой — вернись к Маргарет, вернись ко мне. Вернись в семью, Дэйви.

Я буду ждать тебя,

Сью

Эдинбург

25 октября 1940

Дорогая матир,

Маргарет искала первый том моей жизни, я же ждала, когда начнется второй.

В поезде по пути из Лондона я решила — достаточно. Никакого больше ожидания. Никакого второго тома. Что это дало мне? Девять тысяч дней ожидания в соборе, дочь, не знавшую прошлого, и брата, не желавшего помнить это прошлое. В поезде подле меня был Финли, а Маргарет ехала следом вместе с письмами. Они оба куда важнее, чем призрак.

Но потом Финли уехал из Эдинбурга, и я забыла все свои обещания. Безотчетно ноги сами привели меня к Собору святой Марии. Я не удивилась, подняв глаза и увидев перед собой резные двери. Не знаю, зависимость ли мое ожидание или просто привычка, но одними смелыми словами этого не прекратить.

В среду я опять была там, на своей обычной скамье, и держала в руках маленькую Библию в коричневой обложке, на внутренней стороне которой круглым детским почерком по-прежнему было написано «Дэвид Грэм». Как всегда, я пальцем обводила «д» на конце его имени и, как всегда, обещала себе, что это в последний раз. Девять тысяч дней — очень много, но десять — уже чересчур. Я должна перестать. Знаешь, матир, в тот вечер я начала видеть призраков.

Несколькими минутами ранее, когда я пересекала Йоркскую площадь перед собором, на улице я столкнулась с мужчиной. И, матир, мое сердце радостно дрогнуло.

Те же рыжеватые волосы, те же сутулые плечи, большой палец, так же поднесенный ко рту. И глаза цвета холмов зимой. Я готова была поклясться, что это он.

Но мимо, сигналя клаксоном, прогрохотал автобус, и мужчина, дотронувшись до шляпы, поспешил перейти улицу. Еще мгновение я стояла на месте, удивляясь, как я могла так ошибиться. Я была уверена, что это он. Но вокруг меня сновали автомобили, спешащие вернуться домой до того, как улицы погрузятся во тьму из-за светомаскировки, и я поняла, что я должна сдаться.

В соборе, водя пальцем по имени на форзаце Библии, я поклялась, что этот раз — последний. И знаешь, матир, я собираюсь сдержать слово.

Я сидела в храме до тех пор, пока не стало темно. Пока кто-то не проскользнул на сидение рядом со мной: моя Маргарет в новой зеленой шляпке. Она совсем недавно покинула мой дом, а я по ней уже скучаю. На прошлой неделе, когда Поль был на побывке, они поженились. Церемония была быстрой, и еще более кратким был их медовый месяц в Приграничье. А теперь она хозяйка в своем новом доме. Тем вечером, сев на скамейку подле меня, она загадочно улыбалась.