Он сказал, что вы задумали какой-то большой побег. Что вы сшили поддельную форму и собирались просто выйти через главные ворота лагеря. Что он — единственный, кто выбрался.

Я хочу знать, какое право имели вы с Ианом принимать решение за меня? Что заставило тебя подумать, что я предпочту его возвращение? Что заставило тебя подумать, что я не буду ждать тебя?

Я не знаю, что с ним делать. Он целыми днями сидит в доме: судя по виду, ему тяжело на свободе. Он курит и вздрагивает и плачет, когда пытается заняться со мной любовью. Когда я надеваю ботинки, чтобы выйти на улицу, он хватается за мой передник, как будто думает, что я выйду за дверь и никогда не вернусь.

Я думала об этом. Но, сказать по правде, куда я пойду? Я не знаю, находишься ли ты до сих пор в плену. Не знаю, почему письмо, которое ты передал с Ианом, звучало так равнодушно. Не знаю, любишь ли ты меня. Я не знаю даже, откроешь ли ты это письмо и станешь ли читать.

Каждый раз, когда я бываю в Портри, я захожу в католическую часовню. Я молюсь о том, чтобы с тобой ничего не случилось, где бы ты ни был, и о том, чтобы все решилось само собой. Потому что сейчас все совсем не так, как должно быть.

Дэйви, ты мне нужен. Ты даже не представляешь, как сильно ты мне нужен. Без тебя все не так. Мне нужно самой сделать выбор.

Сью

Лондон

Пятница, 20 сентября 1940

Бабушка,

я нашла ее! О, какой же маленькой и бледной мама кажется, лежа на этой больничной койке. Доктор сказал, она была в «Лэнгхэме», когда на него упала бомба, но отделалась довольно легко. У нее несколько поломанных ребер, растянутая лодыжка и нервное истощение. Боялись пневмонии, но этого она смогла избежать.

Сначала я отправилась в отель, хоть и не надеялась, что там будут знать, где она. Но мама провела там два месяца и каждый раз, выходя на ежедневную прогулку, останавливалась у стойки администратора и спрашивала, не было ли ей писем. Ее запомнили. Управляющий сообщил мне название больницы и пожелал маме скорейшего выздоровления.

Когда я вошла, она сидела, сжав виски руками, и плакала. Но как только увидела меня, произнесла: «Моя Маргарет. Вот и ты», — и сразу же легла. Сиделки сказали, что она не могла успокоиться с того времени, как ее привезли, но увидев меня, она проспала почти целый день.

Я останусь с ней и напишу позже, чтобы рассказать, как у нее дела, но доктор, кажется, уверен, что можно не беспокоиться насчет осложнений. Он рад, что у нее есть семья, чтобы позаботиться о ней. Все, что ей сейчас нужно, — это время и наши молитвы.

С любовью,

Маргарет

Лондон

Пятница, 20 сентября 1940

Дорогой Поль,

наконец-то я нашла ее. И она в лучшем состоянии, чем я смела надеяться. Когда взорвали «Лэнгхэм», она была там, но отделалась довольно легко. Очень хочет вернуться в Эдинбург. В больнице на счету каждая койка — столько сюда доставляют раненых, — поэтому врачи не будут задерживать выписку, ведь за мамой есть кому присмотреть.

Сейчас она спит. Она легла, как только я пришла, и уснула с улыбкой на губах. Старшая медсестра поняла, что я проделала долгий путь — я все еще была одета в серый дорожный костюм, — и позволила мне сидеть около мамы, если я буду вести себя тихо и не стану тревожить других пациентов. Она считает, что мама будет лучше спать, если я буду рядом.

Мне сказали, что, когда ее забирали из отеля, она сжимала в руках чемодан. Только один. Второй она оставила, но ни за что не хотела выпускать из рук этот, коричневый. Даже не открывая его, я знала причину.

Мама посапывала и что-то бормотала сквозь сон, а этот коричневый чемодан наблюдал за мной из-под ее койки. Я понимала, что нельзя. Одна послушная частичка меня чувствовала вину даже за саму мысль открыть чемодан. Но та часть меня, что отбрасывала осторожность и писала покинувшему семью дяде, что отправлялась на Скай с одним только названием дома, выписанным на форзаце книги, что сломя голову бросилась в Лондон, чтобы выкопать маму из-под развалин и вернуть ее домой, — эта часть меня поцеловала ее руку и открыла чемодан.

Они переписывались долгие годы, Поль. Мама и Дэйви. И каждое его письмо было в этом чемодане. Начиная с первого в 1912 — письма порывистого студента колледжа, восхищающегося ее поэзией, — и заканчивая последним в 1917 — грязной запиской из лагеря военнопленных, которая прекратила их отношения. Вот так. Вчера они с надеждой смотрели в будущее, а сегодня он обрывает все это сказкой о жене рыбака.

Эта история была о ней. Она с мужем, Ианом, жила на Скае, и он был рыбаком. Во время войны он пропал без вести, был признан погибшим и вернулся. Однажды он появился на ее пороге с письмом от Дэйви. У нее не было никакого выбора.

Следующим утром

Я писала тебе, а потом оранжевым заревом в окне показалось восходящее солнце, и я тоже заснула. Когда я проснулась, мама сидела на своей постели, облокотившись на подушки, и смотрела на меня, покрытую ее письмами.

«Ты прочитала мою историю», — сказала она. Я спросила, злится ли она, но мама лишь покачала головой. «Мне не следовало скрывать ее. Это и твоя история».

У меня в голове было полно вопросов, но видя, как она, такая бледная, сидела на постели и смотрела на письма, я не могла задать их. Я только спросила, как она себя чувствует.

Мама выпрямилась, но я заметила, как она поморщилась. «Гораздо лучше. Думаю, скоро меня отпустят домой».

Я сказала ей, что не уверена в этом, что доктор может оставить ее здесь еще на какое-то время, но мама моргнула и вздохнула: «Мне только хочется домой, Маргарет. Я так давно там не была. — Большим пальцем она промокнула глаза. — Мне не следовало сбегать. Мне нужно вернуться в Эдинбург, возобновить свои прогулки, посидеть в тишине собора. Не знаю, что лучше могло бы помочь мне восстановить силы. Только дом».

«Элспет, — раздался сзади голос. — Я отвезу тебя домой».

Ты не поверишь, Поль, это был дядя Финли. Он приехал.

С любовью,

Маргарет

Лондон

Суббота, 21 сентября 1940

Дорогая бабушка, дядя Финли приехал сюда, в Лондон. Он прибыл сегодня утром и провел весь день с мамой, наверстывая те двадцать лет, за которые они не обмолвились ни словом. Завтра дядя отвезет ее домой, обратно в Эдинбург.

Не знаю, как у тебя получилось убедить его вернуться в Лондон, чтобы наконец поговорить с мамой, но спасибо. Впервые за все время я вижу на ее лице умиротворение.

С любовью,

Маргарет

Лондон

Воскресенье, 22 сентября

Дорогой Поль,

прошлой ночью, перед тем как лечь спать, мама сказала мне, что я прочитала только половину истории. У меня были только письма Дэйви, но не ее.

Поэтому, вместо того, чтобы этим утром отправиться на железнодорожный вокзал и проводить ее и дядю Финли, я пошла в «Лэнгхэм», решив узнать, нашли ли ее второй чемодан. В нем, по ее словам, были записные книжки, в которые она копировала свои письма. Став однажды поэтом — останешься навсегда поэтом.

Ее чемодан нашелся, и он был набит записными книжками. Ее частью истории. Но, Поль, еще в отеле для мамы было письмо.

На одно из тех писем, что она посылала за месяцы ожидания в Лондоне, кто-то ответил.

И я не знаю, что мне делать. Конечно, это письмо для нее, но я помню, как она безвольно лежала на больничной койке, какой усталой и побежденной казалась мне, как хромала к вокзалу, опираясь на руку своего брата, желая одного: чтобы Лондон остался позади. Что, если ответ — пустышка? Или, не приведи Господи, в нем плохие новости?