— Довольно, довольно, дона-Клара, воскликнула Доротея, покрывая ее поцалуями. Молите Бога, чтобы поскорѣе наступилъ день; завтра а надѣюсь, съ помощью Божіей, кончить вашу любовь такъ же счастливо, какъ прекрасно она началась.

— Увы! отвѣтила дона-Клара, какъ можетъ она кончиться счастливо, когда его отецъ такъ знатенъ и богатъ, что сочтетъ меня недостойной быть не только женой, но даже горничной своего сына? обвѣнчаться же съ нимъ тайно я ни за что не соглашусь. Я хотѣла бы только, чтобы онъ оставилъ меня и возвратился домой; можетъ быть, въ разлукѣ съ нимъ, отдаленная отъ него огромнымъ пространствомъ, я буду меньше страдать по немъ, хотя, впрочемъ, я знаю, что разлука не поможетъ мнѣ. И я не понимаю, какъ чортъ меня впуталъ въ это дѣло, откуда взялась во мнѣ эта любовь, когда я такая молодая, и онъ такой молодой; мы кажется однихъ лѣтъ, а мнѣ такъ нѣтъ еще и шестнадцати лѣтъ, по крайней мѣрѣ отецъ говоритъ, что мнѣ будетъ ровно шестнадцать лѣтъ въ день Святаго Михаила.

Доротея не могла не разсмѣяться дѣтскому лепету доны-Клары.

— Заснемъ еще немного до утра, сказала она; днемъ Богъ поможетъ намъ, я надѣюсь, успокоить ваше сердце, или у меня не будетъ ни языка, ни рукъ.

Дѣвушки скоро заснули, и въ корчмѣ снова воцарилось мертвое молчаніе.

Не спали только Мариторна и дочь хозяина. Зная, что за господинъ такой Донъ-Кихотъ; зная, что вооруженный съ головы до ногъ, онъ сторожитъ верхомъ на конѣ замокъ, онѣ задумали сыграть съ нимъ шутку, или, по крайней мѣрѣ, посмѣяться немного надъ его сумасбродными рѣчами.

Нужно сказать, что на улицу въ корчмѣ выходило только маленькое отверстіе на сѣновалѣ, изъ котораго бросали внизъ сѣно. У этого то отверстія расположились наши полудамы и увидѣли оттуда Донъ-Кихота. Верхомъ на конѣ, облокотясь на копье, рыцарь отъ времени до времени такъ тяжело и горестно вздыхалъ, какъ будто съ каждымъ вздохомъ готовился испустить духъ. «О, моя дама, Дульцинея Тобозская,» восклицалъ онъ влюбленнымъ, томнымъ голосомъ, «верхъ красоты, совершенство ума, хранилище прелестей, совокупность всѣхъ достоинствъ; полнѣйшее олицетвореніе всего, что есть въ мірѣ прекраснаго и благороднаго. Что дѣлаешь ты въ эту минуту? Вспоминаешь ли о плѣненномъ тобою рыцарѣ, добровольно идущемъ на встрѣчу столькимъ опасностямъ, для того только, чтобы служить тебѣ. О, извѣсти меня о ней трехлицая богиня! Завидуя ей, гдѣ видишь ты ее? Прогуливается ли она, въ эту минуту, по какой-нибудь галереѣ своего величественнаго замка, стоитъ ли, облокотясь на перила балкона, думая о томъ, какъ усмирить тревогу моего оскорбленнаго сердца, безопасно для своего величія и своей непорочности; какимъ блаженствомъ вознаградить мои труды, какимъ отдыхомъ мою усталость, какой милостью мои услуги и какой жизнью мою смерть. И ты, спѣшащее осѣдлать коней твоихъ, солнце. чтобы пораньше встрѣтить мою даму, снеси ей поклонъ отъ меня, но не дерзай напечатлѣть на ней поцалуй мира, или ты пробудишь во мнѣ большую ревность, чѣмъ пробудила въ тебѣ эта неблагодарная, заставившая тебя, любя и ревнуя, столько потѣть и бѣгать въ долинахъ Ѳессаліи, или на Пенейскихъ берегахъ; не помню, гдѣ именно».

Этотъ трогательный монологъ былъ прерванъ дочерью хозяйки. «Добрый мой господинъ, будьте такъ добры, подъѣзжайте сюда,» крикнула она рыцарю. Донъ-Кихотъ обернулся, и при свѣтѣ сіявшей, въ полномъ блескѣ, луны, разглядѣлъ маленькое отверстіе на чердакѣ, показавшееся ему окномъ, даже съ золотыми рѣшетками, какъ это и должно было быть въ такомъ великолѣпномъ замкѣ, какимъ казалась Донъ-Кихоту корчма. Онъ, конечно, въ ту же минуту, вообразилъ, что красавица, дочь владѣтеля самка, увлеченная любовью къ пріѣхавшему въ замокъ рыцарю, задумала какъ въ прошлый разъ очаровывать и искушать его. Чтобы не показаться не вѣжливымъ и неблагодарнымъ, рыцарь повернулъ крутомъ Россинанта и подъѣхалъ къ отверстію на сѣновалѣ. «Душевно жалѣю прекрасная дама», сказалъ онъ, замѣтивъ двухъ женщинъ, «что вы обратили ваши влюбленные взоры на того, кто не можетъ отвѣтить вамъ такъ, какъ, заслуживаетъ ваша прелесть и доброта. Но не вините этого жалкаго странствующаго рыцаря за то, что любовь не позволяетъ ему отдать оружіе другой дамѣ, кромѣ той, которая стала безусловной владычицей его съ той минуты, какъ онъ ее увидѣлъ. Простите же мнѣ, прекрасная дама, и удалитесь въ свои покои. Не заставьте меня показаться еще болѣе неблагодарнымъ, выслушавъ ваше признаніе. И если ваша любовь ко мнѣ можетъ потребовать отъ меня чего бы то ни было, кромѣ моей любви, требуйте, и я клянусь очаровательнымъ врагомъ моимъ, котораго отсутствіе я теперь оплакиваю, сдѣлать все, хотя бы вы велѣли достать вамъ клочекъ волосъ Медузы, бывшихъ, какъ извѣстно, змѣями, или закупоренныхъ въ стклянкѣ солнечныхъ лучей».

— Не этого нужно госпожѣ моей, сказала Мариторна.

— Чего же нужно ей, скажите мнѣ, скромная дуэнья? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Вашу прекрасную руку, сказала Мариторна. Пусть хоть на ней насытитъ госпожа моя ту ужасную страсть, которая привела ее сюда. Ахъ! еслибъ папенька ихъ узнали, что онѣ пришли сюда, они бъ изрубили госпожу мою такъ, что самымъ большимъ кускомъ отъ нее осталось бы ухо.

— Хотѣлъ бы я это увидѣть, сказалъ Донъ-Кихотъ; но отецъ одумается, если не захочетъ произвести самаго страшнаго разрушенія, какое производилъ когда бы то ни было родитель, дерзавшій поднять руку на нѣжное тѣло своей влюбленной дочери.

Вполнѣ увѣренная, что Донъ-Кихотъ подастъ руку дочери хозяина, Мариторна побѣжала въ конюшню, взяла тамъ недоуздокъ осла Санчо и вернулась съ нимъ на сѣновалъ въ ту самую минуту, когда Донъ-Кихотъ, приподнявшись, во весь ростъ, на сѣдлѣ, протянулъ руку къ рѣшетчатому окну, у котораго стояла, какъ онъ воображалъ, плѣненная имъ красавица.

— Нате, берите эту руку, или скорѣе этого палача всѣхъ злодѣевъ, сказалъ онъ, протягивая руку; берите эту руку, которой не касалась еще рука ни одной женщины, даже той, которая владѣетъ всѣмъ моимъ существомъ. Даю вамъ ее не для поцалуевъ, но чтобы вы взглянули на плотность ея нервъ, на ширину венъ и расположеніе мускуловъ; судите по нимъ, какова должна быть сила этой руки.

— Это мы увидимъ, сказала Мариторна, и сдѣлавши изъ недоуздка узелъ, охватила имъ кисть Донъ-Кихота, крѣпко привязавши другой конецъ недоуздка къ засову, которымъ запиралась дверь сѣновала.

Донъ-Кихотъ скоро почувствовалъ жестокость веревки. «Прекрасная дама», сказалъ онъ, «вы скорѣе царапаете, чѣмъ ласкаете мою руку; не обходитесь съ ней такъ сурово, она неповинна въ томъ, что причинила вамъ не моя воля. Отмщая мнѣ, къ чему изливать всю силу вашего негодованья на такую незначительную часть моей особы, какъ эта рука. Подумайте, что-тотъ, кто любитъ такъ нѣжно, не мститъ такъ жестоко». Всѣхъ этихъ фразъ Донъ-Кихота, къ не счастію, никто не слыхалъ, потому что какъ только Мариторна привязала его, въ ту же минуту обѣ дѣвушки, умирая со смѣху, убѣжали съ сѣновала, оставивъ несчастнаго рыцаря въ ловушкѣ, изъ которой ему не было никакой возможности освободиться. Онъ стоялъ, какъ мы уже говорили, вытянувшись во весь ростъ, на спинѣ Россинанта, съ рукой протянутой въ окошечку и привязанной въ засову двери сѣновала; и страшно безпокоился онъ, чтобы не двинулся какъ-нибудь конь, и не оставилъ его въ висячемъ положеніи. Несчастный рыцарь не смѣлъ сдѣлать ни малѣйшаго движенія, хотя спокойный характеръ Россинанта ручался за то, что онъ онъ готовъ простоять неподвижно весь вѣкъ. Когда наконецъ Донъ-Кихотъ понялъ, что онъ просто на просто привязанъ, и что дамы исчезли, онъ вообразилъ, что опять находится подъ вліяніемъ какого то очарованія, какъ въ прошлый разъ, когда его избилъ въ этомъ самомъ замкѣ очарованный мавръ. И онъ проклиналъ, втихомолку, свое неблагоразуміе: проклиналъ себя за то, что рѣшился пріѣхать во второй разъ въ тотъ замокъ, въ которомъ онъ испыталъ уже разъ столько непріятностей, тѣмъ болѣе, что у странствующихъ рыцарей постановлено правиломъ: если какое-нибудь предпріятіе разъ не удалось, это значитъ, что исполнить его предназначено другому рыцарю, и во второй разъ никто не обязанъ браться за такое дѣло, въ которомъ однажды онъ не имѣлъ успѣха. Донъ-Кихотъ потянулъ было въ себѣ руку, желая испытать, не въ состояніи ли онъ будетъ освободить ее, но, въ несчастію, она была такъ хорошо привязана, что всѣ попытки освободить ее оставались напрасны; онъ, впрочемъ, дергалъ руку немного осторожно, боясь, чтобы этимъ временемъ не двинулся Россинантъ. И при всемъ своемъ желаніи сѣсть на сѣдло, несчастный рыцарь принужденъ былъ стоять на немъ. Въ эту то минуту пожелалъ онъ обладать мечемъ Амадиса, разрушавшемъ всякое очарованіе; въ эту то минуту проклиналъ онъ звѣзду свою, думая о той ужасной потерѣ, которую станетъ испытывать вселенная тѣмъ временемъ, какъ онъ будетъ оставаться очарованнымъ (онъ совершенно убѣжденъ былъ, что ужъ онъ очаровавъ), въ эту то минуту онъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь, вспомнилъ о своей возлюбленной дамѣ Дульцинеѣ Тобозской; въ эту то минуту кликнулъ онъ своего вѣрнаго оруженосца Санчо-Пансо, сладко храпѣвшаго, забывши все на свѣтѣ, на вьюкѣ своего осла; въ эту то минуту призывалъ онъ помочь ему мудрецовъ Алкифоа и Лирганда и добрую подругу свою Урганду. Но увы! ничего не помогло, и утро застало его въ такомъ грустномъ, такомъ безнадежномъ положеніи, что онъ мычалъ какъ быкъ, потерявши всякую надежду на то, чтобы день пособилъ его несчастію. Онъ считалъ уже себя очарованнымъ навсегда, и думалъ, что недвижимо будетъ стоять онъ теперь съ конемъ своимъ, не кушая, не засыпая, не освѣжаясь ни однимъ глоткомъ воды, пока не превратится злое вліяніе звѣздъ, или пока не разочаруетъ его другой, болѣе мудрый волшебникъ.