— А вот ты вот, — сказал громко Хелье, показывая на одного из них пальцем. — Да, ты.

Фатимид что-то ответил по-арабски.

— Нет, неправильно, — возразил Хелье. — Сейчас не о том.

Спокойный тон варанга дал им понять, что опасности нет. Вне христианских стран люди говорят весело, зло, ласково, сердито, умильно, сварливо, холодно — как угодно, но редко употребляют ровные, спокойные интонации — и по недостатку опыта плохо в них разбираются.

— Я про пику твою. А ну, дай сюда.

Хелье выхватил из руки фатимида пику так быстро, что тот растерялся. И остальные тоже слегка растерялись. Сняв рукавицу, Хелье тронул наконечник указательным пальцем.

— Неправильная пика, — он покачал головой. Поглядев на остальных, он повторил с упреком, — Видите? Неправильная. А вот ты! — он указал на другого фатимида. — Да, ты. Какая у тебя пика?

Переложив пику в левую руку, он вытянул указательный палец по направлению пики второго фатимида. Фатимид осмотрел свою пику и не нашел в ней ничего примечательного — и вопросительно обвел взглядом товарищей и Хелье.

— Да вот же, вот, — продолжал Хелье, указывая на наконечник пики, которую держал в руке. — вот, видишь? — Он помахал рукой, приглашая фатимида сравнить две пики.

В конце концов фатимид протянул пику вперед, держа ее параллельно пике в руке Хелье. Тогда свободной рукой Хелье выхватил у него пику.

Теперь у него были две пики. Одной из них он ударил ближайшего фатимида в лоб, как палкой. Фатимид схватился за лоб и отступил на шаг, вскрикнув. Хелье пнул второго фатимида сапогом под колено, и второй пикой ударил, полуоборотившись, третьего в висок, и третий рухнул на утрамбованный снег. Хелье отскочил к жестяным бочкам, перепрыгнул через них, и сунул пики в протянутые руки двух освобожденных. Двух. Женщин. Остальные освобожденные — не то прятались в лодке, не то решили все-таки, несмотря на предупреждение, попытать счастья в бегах. Хелье выхватил сверд и вскочил на жестяную бочку. Фатимиды со свердами в руках бежали к нему.

Издав свой излюбленный лапландский боевой клич, «Уи-уи-уи!», Хелье ринулся в самую их гущу, отбил два удара, ранил одного фатимида, и перешел в «паучью защиту», которую давно не практиковал — она предназначалась для драки на скользкой поверхности.

У человека две ноги, две точки опоры, и для поддержания равновесия этого недостаточно. Человек с младенчества учится балансировать на двух опорах. Учится долго. Двуногих столов и скаммелей не бывает. Для равновесия нужны как минимум три опоры. В добавление к двум стопам у человека есть — два колена, две ладони, два локтя, два плеча, две ягодицы — главное, чтобы из всех перечисленных точек три всегда обеспечивали равновесие. Две — мало. Четыре — много. Столы о трех ногах никогда не качаются. Также, правилами «паучьей защиты» не допускается, чтобы для опоры были задействованы сразу обе ладони, потому что в одной из рук всегда наличествует сверд. Если нужно задействовать правую ладонь, сверд моментально переходит из правой руки в левую, и наоборот. Также при «паучьей защите» допускаются, но не поощряются, движения в стороны — скользкая поверхность, в виду отсутствия трения, лучше всего способствует вертикальному, а не диагональному, отталкиванию. Если смотреть на «паучью защиту» со стороны, кажется, что перед тобою непрерывно и хаотично вертится шар, из которого то и дело, как жало, выскакивает лезвие. А «паучьей» защита называлась, возможно, потому, что пауки никогда не падают, где стоят.

Фатимиды сперва попытались «паука» зарубить — но у них не было опыта свердомахания на утрамбованном снегу и, махнув свердом, каждый терял равновесие и падал, ужаленный выскочившим из «паука» клинком. Некоторые попробовали «паука» заколоть — и теряли сверды, и один потерял часть руки. Помимо этого, они наскакивали друг на друга, скользя и размахивая руками.

«Паук» переместился в сторону и распрямился.

Тем временем рабыни, сжимая замерзшими до синевы руками пики, с остервенением долбили жестяные бочки. Из четырех уже текла на снег неприятно пахнущая темноватая жидкость. Врубившись в основание пятой бочки, рабыня попыталась вытащить пику и не смогла — пика застряла. Сев на снег, рабыня уперлась в бочку ногами в берестовых лапотогах и в два рывка выдрала пику из жести, крикнув при этом нечленораздельно. Крик услышали.

Двое из шести стоящих на ногах фатимидов кинулись к бочкам, скользя и подбадривая себя криками. Увидев двух рабынь, они подняли сверды, а чтобы не потерять равновесие, взялись свободными руками за бочки. Одна рабыня отпрыгнула в сторону, а сидящая на снегу решила, что ей настал конец и закрылась рукой от удара.

Но ей не настал конец. Хелье, необъяснимым образом очутившись возле фатимида, поймал рубящий удар клинком, и лбом ударил противника в ухо, чуть ниже шапки, а второму фатимиду, махнув свердом, разрезал шею.

Осталось четверо фатимидов — яростных, униженных. Забыв об осторожности, они побежали к Хелье. Молниеносно вложив сверд в ножны, сигтунец поднял оброненный поверженным противником факел, перепрыгнул через гряду бочек, схватил сидящую на снегу рабыню за предплечье, поднял ее на ноги и, бросив факел в разлившуюся по снегу темноватую жижу, поспешил прочь, волоча рабыню за собой.

Загорелось, как он и предполагал, резво и весело, языки пламени взлетели на высоту человеческого роста, а затем случилось непредвиденное.

Секрет константинопольских пироумельцев состоял не в ингредиентах «греческого огня», но в точности пропорции смешивания. Жидкость в бочках на киевской пристани смешивали не в Константинополе, а в Черной Грязи. Смешивали на глаз, по памяти, и состав разнился от бочки к бочке. Половина бочек была таким образом непригодна для ведения боевых действий, а в той бочке, из-за которой чуть не погибла рабыня, содержалось слишком большое количества вещества, свойствами напоминающего бертолиеву соль, но отличающегося от нее степенью стойкости, кое вещество в определенных обстоятельствах, особенно в некоторых смесях (как, к примеру, дистиллят нафты, использовавшийся в «греческом огне»), становится взрывоопасным.

Невероятный, устрашающий грохот потрясь пристань и весь Подол, и слышен был во всех концах города. Четверо фатимидов погибли в этом первом в истории Киева взрыве. Хелье и обеих рабынь, успевших, к счастью, убежать от эпицентра на двадцать шагов, отбросило и швырнуло на снег взрывной волной.

Хелье не потерял самообладания — не успел. Сознание куда-то завалилось, вышло, заскочило за угол, выглянуло и сделало неприличный жест. В следующий момент он очнулся и без труда вскочил на ноги. Вернее, это ему так подумалось. Когда он действительно очнулся, то обнаружил, что, взяв его за предплечья, рабыни волокут его по снегу в глубокую тень, возможно к кнорру.

— Хо! — сказал он. — Не так резво!

Они остановились. Он ощупал себя — все было на месте, ничего не болело. Он попытался подняться на ноги и не смог. Попытался еще раз. С третьей попытки ему это удалось. За спиной — лавка сапожника. Рабыни, оказалось, догадались затащить его в палисадник.

Хелье выглянул из палисадника. Сперва он ничего особенного, кроме огненного столба, не заметил, но, прищурившись, разглядел в отсветах пламени, как над черной гладью Днепра возник парус, а за ним второй, и третий. Затем второй парус исчез. Возможно, войско планировало подойти к Киеву в полной темноте, незамеченным, и не рассчитывало встретить на пристани источник света, по яркости вдвое или втрое превосходящий луну. Паруса спешно убирали. Но было поздно — подходящих заметили.

С берега в Днепр полетели стрелы. Войско дало ответный залп.

Ворвавшихся в детинец стали понемногу теснить, что удивило Гостемила, но почти сразу он сообразил, что атака фатимидов выдохлась из-за отсутствия подкреплений. Затем послышался грохот, и восточная часть неба озарилась желтовато-розовыми отсветами. Неужели эти стервецы зажгли Подол, подумал было Гостемил, но тут же вспомнил обещание Хелье принять какие-нибудь меры по поводу греческого огня.