Предисловие

В одной придорожной таверне, отрезанной от мира непогодой, собралась группа людей, и вроде как от нечего делать давай истории рассказывать. Все как всегда. Но все же не как всегда.

Ведь истории живут своей жизнью, прихотливо изменяясь по пути от собеседника к собеседнику. Так что порой и задумаешься - а какова же была та, исходная история, которую ты теперь слышишь в виде, весьма далеком от оригинала? Что в ней настоящее, а что привнесено за годы и столетия гуляния по свету?

И если хочешь узнать правду, то придется, как в детективе, по малым следам восстановить ту, первую, настоящую историю.

Ведь в детективе происходит тоже самое.

Сыщик имеет истории, которые рассказывают ему участники и свидетели. И это не то, что происходило.

Он должен заметить противоречия внутри самих рассказов, их несоответствия между собой и тем, что могло бы быть, а чего быть не могло. Понять, в чем интересы человека, и понять, как он ради этих интересов соврет.

И так, шаг за шагом, восстановить правду, собрать всех вместе в одном зале, и рассказать то, что происходило на самом деле. До того, как все рассказчики исказили правду.

Так можно сделать и со сказками. Это тоже истории, которые исказились по пути до нас.

А что же было на самом деле?

Сергей Нехорошков

13 настоящих сказок

«Летать легко.

Трудно приземляться.»

Carl O’Connor

К вечеру метель разыгралась не на шутку, заставляя все живое прятаться и пережидать непогоду. Острые зазубренные вершины гор рвали тяжелые, стремительно несущиеся тучи, но тучи не сдавались, их становилось все больше, они опускались все ниже, заполняя долины бурлящим потоком. Кроны высоких сосен гудели и раскачивались на ветру, их стволы жалобно скрипели и потрескивали, изо всех сил цепляясь за камни оранжевыми щупальцами корней, не в силах удержать прорывающиеся между ними снежные вихри. Лишь мрачные старые ели еще стойко держали строй, вынуждая врага завязнуть в их тяжелых и мягких объятьях, перейти с визга на шепот и высыпать свой снежный груз здесь, в лесу, а не унести его дальше.

Маленькая компания из двух путников, человек и ослика, упрямо поднималась вверх по узкой, извилистой и занесенной снегом дороге. Ослик был похож на обычного ослика. А его худощавый и высокий спутник, в длинном и черном, как ночь, плаще с капюшоном, был похож на странствующего монаха или человека, не желающего быть узнанным, из-за каких-то грехов в своем прошлом. Праведники и грешники частенько похожи друг на друга, возможно потому, что и те и другие не желают быть похожими на всех остальных, и по той же причине их сложно отличить, так что иногда люди понимают, что перед ними не тот, кем они его считали, слишком поздно.

Становилось все холоднее. Ветер постепенно усиливался, его порывы то обвивали полы плаща вокруг ног человека, мешая ему идти, то взметали их вверх. Монах горбился и пытался повернуться боком, но помогало это мало - коварный ветер постоянно менял направление, дул будто бы со всех сторон сразу, злобно бросая в лицо горсти колючего снега, царапая покрасневший щеки, пытался сорвать с головы капюшон и холодными пальцами забирался в любую щель в одежде. Перчаток у путника не было, поэтому руки мерзли и было все тяжелее держать поводья ослика негнущимися пальцами. Он пробовал менять руки, чтобы поочередно отогревать пальцы своим дыханием, заходя то с одной стороны ослика, то с другой, но это было еще утомительнее, и он вовсе бросил поводья, засунув сложенные на груди руки в рукава.

Быстро темнело, как это обычно бывает в горах, и становилось все сложнее различать наезженный путь. Где-то слева от них была пропасть, скрытая теперь в снежной пелене, и они старались держаться ближе к стонущим и раскачивающимся на ветру стволам деревьев, чтобы нечаянно не сбиться с дороги. Но вскоре в снежных сумерках потерялись и деревья. Ослик и человек остались вдвоем, посреди крутящихся вокруг них снежных водоворотов.

Теперь каждый шаг приходилось делать осторожно, нащупывая дорогу – ноги на фут проваливались в мягкий сыпучий снег, скользили и вязли, но они продолжали идти, оставляя за собой две борозды следов, которые сразу же начинали заметать снежные вихри, так что в паре десятков шагов на за ними уже никто не смог бы различить и мельчайшего признака, что здесь недавно кто-то прошел. Ослику приходилось ещё тяжелее, снег белым одеялом покрывал его спину и мешки с поклажей на его боках, седыми космами заплетал его хвост и гриву, залетал ему в уши и даже налипал на его ресницах, отчего он все ниже опускал шею и время от времени мотал головой, пытаясь их стряхнуть.

К этому моменту они окончательно потеряли ориентацию в пространстве. Было уже непонятно, сыпется снег сверху или поднимается с земли, где у них право или лево, где спереди, а где сзади. Возможно, они шли в прямо в пропасть, или незаметно развернулись и шли назад, но они не переставали идти. Теперь они не видели даже друг друга, а только чувствовали бок товарища.

Впрочем, этого было достаточно. Каждый из них полагался на другого. Осел полагался на разум человека, а человек - на природное чутье осла. Таким образом каждый из них верил в то, чего не было у него самого, полагая в этом признак надежности. Простой рецепт, но позволяет двоим быть увереннее, чем поодиночке, хотя и не имея к этому никаких оснований. Ведь каждый верил в то, во что не верил сам обладатель того, во что он верил. Человек не верил в человеческий разум, на который полагался осел, а осел не верил в природное чутье, на которое полагался человек. Так оба не знали ничего, что давало бы уверенность, но оба были уверены, что идут правильно. Люди и ослы нередко напрочь отказываются идти широкой и очевидной дорогой, зато охотно идут за другими, потому что в их опытность и знания можно хотя бы верить, в то время как в своем незнании они могут быть точно уверены.

Кроме того, это позволяет обвинить другого, если все же придут не туда, куда собирались.

И вот, будто в сказке или в фильмах категории «А», когда в момент наивысшей потерянности тут же находится и выход - выход нашелся и тут. Фильмы категории «В» получили свое название за то, что не заботились о счастливом конце истории, если заботились о каком-либо конце истории вообще. Метель, будто убедившись в их решимости идти до конца, чего бы это не стоило, стала постепенно ослабевать. Ветер уже не так сильно хлестал в лицо и даже принес откуда-то слабый запах дыма от очага, который почувствовал даже человек, несмотря на свой замерзший нос. Осел почувствовал его раньше. Но зато человек быстрее различил впереди огонек, мерцающий сквозь падающий звездопад снежинок, как маяк в бушующем ночном море.

Они ободрились, прибавили шаг, и через несколько минут уже стояли перед одинокой придорожной таверной, чьи стены, сложенные из массивных, поросших мхом и потемневших от времени камней, навевали уверенность, что за ними можно укрыться от любой непогоды. Над их головой со скрипом раскачивался на ветру фонарь, разгоняя тьму теплым оранжевым светом и хорошо освещая вывеску, на которой большими корявыми буквами было написано «У АРЛА». Рядом было нарисовано что-то, напоминающее цыпленка, раздавленного грузовиком, и буквами помельче понизу шло «Аткрыто 23 часа в сутки”.

Еще одна деревянная табличка, прямо на тяжелой, обшитой черными металлическими полосами деревянной двери, гласила «Аслам вход разрешен». Там тоже, для наглядности, под буквами был маленький рисунок - осел, который, на взгляд человека, был скорее похож на собаку.

Но самому ослу изображение, очевидно, понравилось, потому что он разглядывал его с видимым удовольствием. Ведь быть источником вдохновения всегда приятно, независимо от качества художника. Фактически, ты и есть муза, подарившее вдохновение художнику. Это очень лестное для ослов сравнение. По той же причине приятно и художникам - ведь источником вдохновения они считают себя. Муза к кому-попало с вдохновением не придет. И даже при кокетливом недовольстве картиной обеих сторон - обе стороны спишут недостатки произведения искусства на другого. Художник в душе обвинит модель, а модель в душе обвинит художника.

Это и секрет успеха любого истинно артхаусного мероприятия, думал осел - оно успешно, если позволяет всем участникам считать себя смыслом всего действа. А много для этого не надо. Да, в общем-то и вовсе ничего не надо, кроме как огородить ленточкой любой кусок пространства.

Но его спутника больше заинтересовала не картинка, а надпись про «23 часа».

Что они делают в этот двадцать четвертый час? - подумал он. И если в этот час нельзя зайти в таверну, то можно ли из нее выйти? И как понять, что сейчас НЕ этот самый двадцать четвертый час? Много вопросов. Технически, надпись позволяет вообще никогда не открываться, решил он и постучал в дверь.

На стук никто не откликнулся или он просто этого не услышал, так что он просто ее толкнул - и дверь оказалась не заперта. Значит, всё-таки это оказался не двадцать четвертый час. Хоть какая-то определенность. Путник из вежливости пропустил осла вперёд, хотя больше это было похоже на «из вежливости подтолкнул осла вперёд», и зашёл вслед за ним.

Внутри, после яркого света фонаря, показалось темновато. Но было тихо, уютно и тепло, пахло кухней, свежим хлебом и немного мокрой шерстью осла. Зал был достаточно велик, его стены терялись в темноте, а балки потолка, из прокопченных от дыма толстых и сучковатых бревен, нельзя было достать, даже подпрыгнув.

Единственным слабым источником света был огонь, в открытом с трех сторон очаге у противоположной стены. Перед ним были видны силуэты нескольких людей, сидящих на низкой и крепкой деревянной лавке. В комнате было еще немало людей, судя по тихому рокоту их разговоров между собой.