Первыми жертвами этого процесса стали старейшие кустарные производства - прядильное и ткацкое. К 1847 и 1848 гг. в тех районах Франции, куда проникла продукция новых текстильных фабрик, хлопок вытеснил лен. Там, где раньше пряли лен десятки тысяч женщин и детей, теперь оставалась лишь голодная мелочь, а ручные ткачи были вынуждены просить милостыню. Но в более отдаленных регионах надомное ткачество сохранилось как деревенское ремесло, и в семьях продолжали обрабатывать коноплю, лен или шерсть для изготовления грубой прочной ткани для собственного потребления. Так, в Вогезах ручные ткацкие станки продолжали процветать, когда началась франко-прусская война. Но приток эльзасских иммигрантов для работы на фабриках ускорил этот процесс. В противном случае процесс мог бы затянуться, как, например, в Оверни и Бретани, где перемены ждали прихода железной дороги.

В 1860 г. французы засеяли 105 тыс. га льна и 180 тыс. га конопли. К 1938 г. сохранилось только 6 тыс. га льна, а конопля практически не выращивалась.°* Конечно, фабричные товары были дешевле и элегантнее. Но прежде чем крестьянин возьмет их в руки, он должен был получить деньги на их покупку. На другом уровне он должен был научиться различать относительную стоимость товаров домашнего производства и купленных в магазине, а также понять, что вещи, сделанные дома или проданные в деревне, тоже имеют свою цену. Наконец, ему нужна была доступная альтернатива такому необходимому побочному продукту льняных полей, как льняное масло, которое использовалось для освещения лампы, заправки супа и приготовления салата.

Переменных, пожалуй, больше, чем в случае с шерстью. Там принятие фабричной продукции зависело только от средств, под которыми подразумевались (как минимум, в числе прочего) транспортные средства, не удорожающие товары, доставляемые из городов. В Савойе, например, существовала старинная текстильная промышленность, полностью основанная на местной продукции и местных ремеслах. Семейные стада давали шерсть, которую пряли вручную, валяли на местных мельницах, вращаемых местными ручьями, и ткали на семейных станках. Строительство железных дорог позволило ввозить в страну большое количество шерсти по низким ценам, которую крестьяне считали лучшего качества и не дороже старой ткани. Они были экономны и нетребовательны. Новые возможности изменили их мнение. Савойское сукно - драп де Савойя - было приговорено к смерти".

Но производство текстиля может легко сочетаться с промышленной отсталостью. Транспортные трудности защищают прошлое. Там, где и когда эти трудности сохранялись и экономическое измерение фиксировалось пешей жизнью, сохранялась и множественность производственных центров. И то, что крестьянский труд был дешевым или довольствовался небольшими прибылями, позволяло отдельным местным мануфактурам долгое время успешно конкурировать. Решающим фактором всегда оставалось наличие и доступность альтернатив. Так, с развитием виноградарства в Нижнем Лангедоке небольшие центры драпировки в Эро, Гарде и Ауде пришли в упадок. Ткачи стали покидать маленькие городки, чтобы работать на виноградниках, где зарплаты были выше, а текстильные фабрики закрывались одна за другой, пока в 1884 г. драпировочная мануфактура юго-запада практически не умерла.

Не было четкого разделения между сельским и промышленным трудом. Если в Орлеане работали каменщики или кровельщики, то они отправлялись на уборку урожая. Небольшие промышленные предприятия, разбросанные по всей стране, опирались на сезонный или неполный рабочий день. Рабочие этих небольших кирпичных, черепичных, кожевенных заводов, каменоломен и мельниц, как правило, имели свой сад, иногда держали поле или виноградник. На черепичном заводе работали четыре человека и одна лошадь для замешивания глины. На орехово-масляном заводе работали десять-пятнадцать женщин и корова. Заводы по переработке сахарной свеклы в Норде требовали все больше рабочих рук после того, как тяжелый урожай был собран, а после зимы снова отправляли их на поля. На некоторых фарфоровых заводах Лимузена вплоть до XX века продолжали использовать дровяные печи, а их работники трудились и как фарфористы, и как дровосеки, переходя с одной работы на другую в зависимости от сезона."

Ги Тюлье рассказывает, что в Ниевре после 1870 г. шахтеры уже не нанимались в полевые работники* ; но в Верхней Луаре, в районе Бриуда, две трети шахтеров по-прежнему были фермерами-собственниками, что, возможно, имело "преимущества с точки зрения общественного спокойствия", но также создавало трудности для владельцев шахт, которые "никогда не могли контролировать свое предприятие". Там и в соседних районах Пюи-де-Дема вплоть до начала века шахтеры в любое свободное время, особенно по понедельникам, отправлялись на работу на свои участки. То же самое происходило и в таких старых промышленных районах, как окрестности Тьера, знаменитого своими столовыми приборами, где в 1894 году рабочие предпочитали "свои свободы" (обрабатывать свои поля) на более высокую зарплату, и начальство вынуждено было смириться с таким отношением. "Эта примитивная промышленная жизнь, - вздыхал субпрефект, - имеет свои традиции, которые надо уважать".

Необычайно широкое распространение получили железодобывающая, железоплавильная и смежные с ними отрасли, такие как угледобыча и лесозаготовки. Древесина означала древесный уголь, древесный уголь означал железоделательные заводы. Как и бренди, древесный уголь вырос из транспортных трудностей. В Арденнах, в Гранд-Шартрезе, в Перигоре и Пиренеях целые леса вырубались для получения древесного угля, который заготавливался на месте и отправлялся в кузницы или в города. Небольшие шахты и кузницы усеивали сельскую местность. В некоторых деревнях Перигора "у каждого была своя шахта!". Наличие руды вблизи песчаной поверхности, которую можно было поцарапать мотыгой или легко выкопать, позволяло иметь кузницу через каждые две-три мили вдоль тенистых долин*. Для изготовления 1000 кирпичей требовалось около 2 000 фунтов древесины, а для производства 1,3 кубических ярдов извести - около 1 600 фунтов. Для отливки 200 фунтов железа требовалось 700 фунтов древесного угля, или около 2 куб. ярдов древесины лиственных пород. Одна из таких кузниц могла производить 150 тонн в год, но для такого объема производства требовалось от 25 до 40 гектаров леса.

Неудивительно, что эти небольшие предприятия по сжиганию древесного угля сильно пострадали, когда благодаря совершенствованию транспорта кокс стал конкурентоспособным. Договоры о свободной торговле времен Второй империи довершили их разорение. В 1859 г. в Верхней Вьенне было 42 печи, в 1861 г. - всего восемь или десять. В 1830-х годах в Дордони было 37 доменных печей и 88 металлургических заводов. Только в долине реки Кремпсе было много небольших металлургических заводов, машины которых приводились в движение водами реки. К 1864 г. из этих предприятий сохранилось только 31, 33 были закрыты. В 1865 г. официальный отчет показал, что почти во всех кузницах Дордони потушены пожары. К 1900 г. департамент стал чисто сельскохозяйственным. Промышленность, основанная на использовании водной энергии, древесного угля местных лесов и неглубоких железных шахт, не могла конкурировать с более удачно расположенными предприятиями, как только стал доступен уголь".

Аналогичная история была и в других местах. После 1870 г. железные рудники Приваса пришли в упадок. Производство упало со 144 тыс. т в 1853 г. до 41 тыс. т в 1893 г. и всего лишь 3 тыс. т в 1гто. В Арьеже в 1870-х годах угасли последние печи. Они приходили в упадок в течение десяти-двадцати лет, как и печи Перигора, и по тем же причинам. Вместе с ними исчез целый промышленный, политический и социальный мир. В Майенне пять металлургических заводов, на которых работало менее 1000 человек и которые использовали местный уголь для плавки местной руды, добываемой 100 или 200 человек (в 1848 г.), выдавали 2 300 т в год на протяжении всей Второй империи. Завершение строительства железных дорог покончило с ними в начале Третьей республики, как и с теми, кто еще держался в Верхней Бретани, когда на смену древесному углю пришел кокс.

Взлеты и падения промышленности, процветавшей в изоляции и угасавшей вместе с ней, иллюстрирует история железоделательных заводов долины Семус в Вогезах. В начале XIX века их было много: они использовали реку Семуз, когда она была полноводной, и прекращали работу, когда ее течение иссякало. Они торговали благодаря близости Франш-Конте и потребностям окружающего региона, где в середине века процветали проволочные фабрики. В 1859 и 1860 гг. были установлены паровые машины, в том числе "гигантская машина... с каменной трубой высотой почти 30 м". Затем возникли трудности из-за конкуренции с иностранным импортом и более податливым пудлинговым железом, усугубленные после войны в Пруссии появлением новых мягких сталей Бессемера и Сименса. Металлургические заводы сдались. К 1899 г. сохранилось только два железоделательных завода, работавших на мягкой стали на крупных фабриках Лотарингии, "где руда в изобилии, уголь дешев, а транспорт удобен".

Гвоздильщики, которых мы встречали, когда они несли с рынка свои железные прутья, тоже оказались под условным сроком. Их инструменты и материалы мало изменились с тех пор, как Дидро (сын столяра) описал их на пяти страницах "Энциклопедии". Хороший человек, работающий по 18 часов в день шесть дней в неделю (на седьмой он отвозил свой товар на рынок), мог изготовить 24 000 гвоздей в неделю. Затем появились машины, а вместе с ними и поговорка "ca tombe comme des clous" - удивленное замечание по поводу того, как много они производят. Торговые точки сократились до узких локальных пределов. Тем не менее, там, где суровый рельеф не позволял конкурировать, в Савойе, Форезе и Бурбонне гвозди, изготовленные вручную, смогли выдержать наступление машинного производства. В окрестностях Ойзана, в Изере, гвоздильное производство умерло к 1875 году. Но в Альпах, например, в Боге, последняя кузница гвоздей закрылась только в 1901 году, когда открылась железнодорожная ветка Анси-Альбервиль. Примерно тогда же прекратила свое существование и кузница Морвандьё, питавшаяся от колеса, вращаемого собакой. В Форе потребовалась Первая мировая война, чтобы во многих деревнях исчезли гвозди ручной работы.