— Я могу дать тебе все. Чего бы это ни стоило, я сдержу данное тебе обещание.

— Назови меня Норой всего один раз, и я в это поверю. Тогда я буду знать, что ты не отнимешь у меня все, ради чего я работала и за что боролась. Господи, Сорен, я сломала человеку нос. Я заставила скандальную Госпожу визжать, как маленькую девочку. Я трахала голову Кингсли так сильно, что он плакал. И я наслаждалась каждой секундой этого. Каждой секундой. Это я. Вот какая я сейчас. И ты хочешь забрать это у меня.

— Если бы ты действительно доверяла мне, ты бы знала, что все, что я у тебя заберу, я верну в десятикратном размере.

— Тогда ты должен мне сто лет господства за те десять лет подчинения, которые я тебе дала. И десять стеков взамен того, что ты сломал.

— Десять стеков? Надеюсь, у меня достаточно волос на продажу.

— Даже не смей шутить об этом.

— Почему нет?

Нора едва могла выдавить из себя эти слова. Они застряли у нее в горле, образовав словесное «бутылочное горлышко». Она все равно заставила их протиснуться.

— Потому что мне нравятся твои волосы.

— Элеонор... Малышка... пожалуйста...

Его слова прозвучали с такой же болью, как и ее собственные.

Нора больше не могла этого выносить. Она выскользнула из своей кабинки и открыла дверь в его кабинку.

— Вот. Это принадлежит тебе. — Она протянула стеклянный медальон, в котором лежала прядь его волос. Сорен взял его и сунул в карман. Он посмотрел на нее.

— Как и это.

Сорен взял ее за запястье и дернул на себя, затем закрыл дверь.

Его поцелуй достиг ее рта, и она открылась ему. В такой тесноте у нее было мало места, чтобы двигаться или дышать. Их тела были прижаты друг к другу, и она не могла вырваться, пока он не позволит ей. Казалось, он не собирался ей этого позволять.

— Вернись ко мне, — прошептал он ей в губы.

— Не могу.

— Вернись ко мне, — сказал он, уткнувшись ей в шею.

— Не стану.

— Вернись ко мне, — сказал он, задирая ее юбку на бедрах.

— Я не...

— Ты не можешь этого сказать, не так ли? — Он просунул руки в ее трусики и сорвал их одним яростным рывком. — Ты не можешь сказать, что не хочешь возвращаться ко мне, потому что мы оба знаем, что ты хочешь.

— Недостаточно, чтобы сделать это.

— Пока нет. Но ты вернешься.

— Высокомерный пр… — Прежде чем она успела закончить оскорбление, губы Сорена снова оказались на ее губах, пожирая их поцелуями. Она попробовала его язык, почувствовала запах зимы на его коже и сдалась. Когда он впился пальцами в ее бедра и сжал их так сильно, что остались синяки, она поняла, что он хотел овладеть ею. Прямо здесь. Прямо сейчас. И ничто не остановит его, пока она не скажет свое стоп—слово. С его языком во рту она не могла говорить, да и не пыталась. Она позволила ему проглотить ее крики боли, потому что он питался ее болью, ее болью, которая поддерживала его. О, но это ее тоже подкармливало. И каждый жестокий и прекрасный поступок, который он делал с ней, подарки, которые он дарил ей одновременно безжалостно и милосердно, заставляли ее изголодаться по нему.

Сорен впился пальцами в ее бедра, нащупывая точку давления, от которой она слабела от боли. Опытный садист, он мог причинить ей мучения и не оставить на ней ни единого следа, кроме тех, что он оставил на ее сердце. Он снова сделал ей больно. Он снова проглотил крик боли, поднявшийся в ее горле. Его рука скользнула между ее бедер и слегка приоткрыла ее влажные губы, заставляя ее влагалище расшириться достаточно, чтобы принять его. Ее внутренние мускулы сначала протестовали, но затем раскрылись для него, становясь гладкими и готовыми за считанные секунды. Он не столько оторвал ее от пола, сколько толкнул вверх по гладкому полированному дереву исповедальни, чтобы повалить ее на себя, пронзив ее.

Их тела были плотно прижаты друг к другу, ее влажность прижимала его к ней, их спины были прижаты к стенам, поскольку теснота пространства вынуждала их быть так близко, как только могли быть два человека. Ее нога в ботинке на стене позади него была всем, что требовалось, чтобы удержаться на месте, а его рука сбоку от ее головы и его полная длина внутри нее были всем, что требовалось, чтобы прижать ее к себе. Он сдвинулся всего на дюйм и испил крик удовольствия, сорвавшийся с ее губ. Они оба не могли издать ни звука. Не здесь. Не сейчас. Она не могла рискнуть даже всхлипнуть, если кто—то ждал снаружи.

В напряженном молчании Сорен расстегнул ее белую шелковую блузку, а затем лифчик спереди. Ее груда высвободилась, когда он расстегнул застежку, а соски затвердели от прикосновения к жесткой ткани его клерикальной рубашки, — изысканная дразнящая пытка.

Нора не знала, кто из них, она или Сорен, двинулся первым, но внутри своего тела она почувствовала, как мышцы ее влагалища напряглись, сжимая его, удерживая внутри себя. Казалось, все происходило в замедленной съемке, как будто они двигались по меду или глубокой воде. Если бы он грубо толкнулся в нее, дерево заскрипело бы, звук был бы услышан. Все, что они могли делать, это прижиматься друг к другу, медленно, умышленно, методично, не производя шума, приглушая даже свое дыхание, дыша друг другу в рот.

Ее грудь набухла от потребности, чтобы к ней прикасались и сосали. Она выгнула спину, и он взял в рот ее сосок. Она прикусила ткань на его плече, чтобы заглушить свой стон. Внутри она горела и пульсировала, горела и сжималась. Ее клитор болел и пульсировал, отчаянно нуждаясь во внимании. Ее бедра приподнялись, и его член сместился внутри нее, проникая все глубже. Она напряглась, закрыла глаза, снова покачала бедрами. Крошечные взрывы удовольствия пронзили ее. Она чувствовала себя невесомой, подвешенной между его телом и стеной позади нее, у нее кружилась голова от удовольствия, она была близка к разрыву от полноты его присутствия внутри нее. Чем меньше она могла двигаться, тем интенсивнее ощущалось каждое движение.

Зубы Сорена царапнули ее сосок, и она вздрогнула от удовольствия. Его теплый рот двигался вверх по ее груди, вверх по грудной клетке, вверх по шее и к уху.

Шепотом, который не мог услышать никто, кроме нее и Бога, он сказал:

— Мне следовало трахнуть тебя, когда тебе было пятнадцать.

Будь это в любом другом месте, в любое другое время, Нора бы застонала при этих словах. Но она проглотила этот звук. Ее голова откинулась к стене, и Сорен обхватил ее затылок ладонью. Этот акт, нежный и защищающий, уничтожил ее.

Сорен крепче прижал ее к себе. Они не могли быть ближе, чем сейчас, и он входил в нее до тех пор, пока она не кончила с беззвучным стоном, а ее влагалище сотрясалось вокруг него в тысяче, миллионе маленьких спазмов. Сделав несколько последних глубоких толчков, он кончил в нее.

Тяжело дыша, они оставались вплетенными друг в друга до тех пор, пока Сорен, наконец, не поставил Нору на ноги. Она поправила одежду, застегнула блузку, почувствовала его теплую жидкость на внутренней стороне бедер, но не вытерла ее. Прямо сейчас, в эту секунду, ей нужно было уйти, но она осталась, потому что он снова поцеловал ее, она осталась, потому что они только что занимались любовью в исповедальне, о чем она никогда не мечтала, потому что Сорен обычно был таким осторожным, и если сегодня он не был осторожен, то только потому, что, как и предупредил Кингсли, он теряет контроль над собой из—за горя из—за потери ее. Он воспользуется любым шансом, чтобы быть с ней, и будет сожалеть об упущенных шансах. Она знала это, потому что знала его, и она тоже так чувствовала.

Нора оторвалась от его поцелуев и посмотрела в его глаза, стального цвета, но не такие жесткие. Его бдительность ослабла, взгляд стал мягким, лицо открыто и ждало ее слов. На секунду он выглядел молодым, моложе, чем она когда—либо видела его. Надежда сделала его молодым. Страх сделал его уязвимым.

— Я не могу быть у тебя в долгу. Я отказываюсь быть у тебя в долгу, — сказала она. — Даже твои подарки — не подарки. За них всегда приходится платить. — Он продал свои волосы и позволил женщине, которую он не знал и не желал, поцеловать себя и все такое, чтобы сделать ей подарок. Долг, который она ему задолжала, был настолько велик, что она готова была заплатить любую цену, чтобы снова оказаться в плюсе.

— У всего есть цена, — ответил он, его руки ласкали ее шею, горло. Она посмотрела вниз и обнаружила, что он надел на нее медальон, а она даже не заметила этого.

— Я не могу его носить, — сказала она, сжимая медальон в руке. Она потянулась, чтобы сдернуть его. На этот раз она не просто согнула застежку, она ее сломала. — Я не буду носить твой ошейник. Я не останусь у тебя в долгу.

— Слишком поздно, — ответил он.

— Прикажи мне. Прикажи мне сделать что—нибудь, и я это сделаю. Тогда мы будем квиты, ты и я. Что угодно. Один приказ. Я подчинюсь.

Она знала, что он прикажет ей сделать. Она знала, что он прикажет ей вернуться к нему. Стоя там, положив руки ему на грудь, и чувствуя, как бешено колотится его сердце под ее ладонью, она знала, что сделает это. Она вернется к нему, когда он отдаст приказ. О, она возненавидела бы себя за это, а Кингсли возненавидел бы ее за это... но она, по крайней мере, снова обрела бы покой. Покой сбежавшей каторжницы, пойманной охранниками и доставленной обратно в тюрьму, где ей самое место.

Она приготовилась к приказу, неизбежному приказу вернуться к нему, снова принадлежать ему и носить его ошейник. Потому что у нее не было ни малейшего сомнения в том, что он прикажет ей вернуться к нему.

— Напиши еще одну книгу, — сказал Сорен.

Глаза Норы потрясенно уставились на него. Таков был его приказ. Она знала этот тон. Она знала этот взгляд.

— Да, сэр.

Она напишет еще одну книгу.