— Мой отец недавно умер, и если бы у меня был шанс, я бы станцевал ирландскую джигу на его могиле, так что я вряд ли могу осуждать Элеонор за то, что она избавилась от отца—преступника, отправившегося в тот круг ада, который уготован мужчинам, которые заставляют своих детей совершать за них тяжкие преступления. И если бы Элеонор каким—либо образом подверглась сексуальному насилию со стороны своего отца, она бы сказала мне. Верно, Элеонор?
— Верно. Он никогда ко мне так не прикасался. Меня бы до сих пор тошнило, если бы он это сделал.
— Ну вот, — сказал Сорен. — Мы закончили?
— Не совсем, — продолжил директор. — Мы все еще…
— Могу я взглянуть на рассказы других учеников?
Отец Джонс и директор школы переглянулись, прежде чем передать Сорену стопку тетрадей. В течение следующего часа Сорен прочитал двадцать одну историю, пока все ждали. Элеонор достала свою домашнюю работу и притворилась, что что—то с ней делает. По обеим сторонам от себя Сорен сделал две стопки. Закончив читать, он поднял стопку слева.
— У вас проблема, — сказал Сорен.
— Какая? — спросил директор.
— В вашем классе по английскому девять учеников — убийцы.
— Что?
— Девять историй, написанных одноклассниками Элеонор, содержат откровенные описания убийств человека — три распятия, два обезглавливания и множество других жестоких смертей. Вы должны немедленно позвонить в полицию и арестовать этих студентов.
Сорен бросил работы на стол директора.
В комнате воцарилось молчание, пока не заговорил отец Джонс.
— Отец Стернс, при всем уважении, есть разница между этими историями и рассказом мисс Шрайбер.
— Да, есть, — ответил Сорен. — Эти работы написаны мальчиками. Интересно, что именно девушку выделили за то, что она написала непристойность, но парней это не коснулось.
— Мальчикам нравятся войны, насилие и тому подобное, — ответил директор. — Это естественно.
— Для подростков также естественно проявлять интерес к сексу. Кроме того, секс по обоюдному согласию между двумя взрослыми, кем Руфь и Воозы были, это законно, — парировал Сорен. — В то время как, убийство — нет. Теперь вы либо ставите Элеонор проходную оценку за ее рассказ и позволяете ей вернуться в класс, либо вызываете полицию и арестовываете этих девятерых учеников мужского пола.
— Мы не собираемся арестовывать студентов, — ответил директор. — Мальчики писали библейские истории...
— Как и Элеонор.
— Если она занимается сексом, а это явно так, если она пишет такого рода материалы, это нарушение кодекса чести …
— Простите меня за прямоту, — сказал Сорен. — Я был женат и овдовел до того, как стал иезуитом. Я хорошо осведомлен о механике полового акта, и действие, которое описывает Элеонор в своей истории, могло быть совершено только в том случае, если бы Руфь была феноменально гибкой, а «нога» Вооза была бы длиной от тринадцати до пятнадцати дюймов. Писать о сексе не обязательно означает, что кто—то им занимается.
— Возможно, — мягко сказал школьный консультант, — если она согласится пройти психологическое и медицинское обследование, тогда…
Сорен встал. Она часто видела, как он использует свой рост в своих интересах, и сегодня он в полной мере использовал все свои шесть футов четыре дюйма.
— Если кто—нибудь тронет Элеонор или любого другого несовершеннолетнего члена моей общины без моего разрешения, вам придется ответить передо мной и Американским союзом защиты гражданских свобод. — Сорен обвел взглядом комнату, призывая кого—либо возразить ему. Никто не произнес ни слова. — Элеонор, ты можешь вернуться в класс. Позже мы поговорим о том, какой вид письма подходит и не подходит для школьных заданий. Да?
— Да, Отец Стернс. — Поскольку ее никто не остановил, она вышла из кабинета. Однако она не вернулась в класс, а ждала в коридоре. Пять минут спустя Сорен вышел из кабинета директора с выражением в глазах, которое можно было бы охарактеризовать как убийственное.
— Им повезло, что иезуиты — пацифисты, — сказал он, застегивая мотоциклетную куртку поверх клерикальной рубашки. — Почему ты не на уроке?
— Хотела поблагодарить тебя, — сказала она, идя рядом с ним к стеклянным двойным дверям в передней части школы.
— Ты можешь отблагодарить меня, окончив школу, прежде чем нам снова придется проходить через эту чушь.
Она рассмеялась.
— Еще четыре месяца. Спасибо, что снова спас мою задницу от огня.
— Твоя задница — моя задница. Если она будет гореть, то этот огонь устрою я.
— Оу... Ты говоришь самые милые вещи, Блонди, — сказала она и остановилась возле дверей. — Знаешь, если бы они заставили меня раздеться перед врачом, они бы увидели синяки от ладоней на моих бедрах, оставленные одним высоким светловолосым садистом, которого мы оба знаем и любим.
— Синяки еще не сошли? – кажется, Сорену было неприятно это слышать.
— Не совсем. Они в мерзкой желтой стадии.
Сорен остановился у дверей.
— Тебя все еще устраивает то, что произошло той ночью?
— Устраивает? Что я дурачилась со своим священником на похоронах его отца полторы недели назад?
— Признаюсь, я никогда не предполагал, что мы станем настолько близки так скоро. Я не жалею об этом. Но мне все еще немного не по себе. — Это было скромное признание, и ее сердце тронуло то, что он был так же тронут случившимся, как и она. Возможно, даже больше.
— Я знаю, что ты давно не был с кем—то… ну, вот так.
— Очень давно, — тихо сказал он.
— Не знаю, как ты, но я с нетерпением жду повторения. Я имею в виду, часть про дурачиться. Не похоронную часть.
Сорен улыбнулся ей.
— Позже. После того, как закончишь школу.
— Что потом?
Сорен сунул руку в карман и вытащил что—то, похожее на часть сорняка.
— Я намеревался отдать тебе это позже.
— Что это? — Она смотрела на бледно—коричневое растение в руке.
— Колосок пшеницы, — ответил он и подмигнул. — Когда будешь готова, можешь навестить мой ток.
Затем он сел на свой «Дукати» и повернул ключ зажигания.
— Закончи свои историю о Руфь и Воозе, — приказал он. — И поскорее.
Затем он уехал, забрав ее сердце с собой.
***
Дрожащими руками Нора развязала шнурок на коробке и сорвала коричневую бумагу.
— Черт возьми, Сорен...
Это был ноутбук. Конечно, он. Конечно, он нашел способ дать ей то, в чем она больше всего нуждалась, желание ее сердца. Но как? Как он заплатил? Чем он заплатил за это? Что он натворил? Занимал деньги у своей сестры Клэр? Или Кингсли? Он продал ценный для семьи Стернс антиквариат? Священник продал свою гребаную плазму? Ни у кого не было столько плазмы.
— Maîtresse?
Нора обернулась и увидела Кингсли в дверях ее темницы. Сегодня вечером он выглядел великолепно в британском военном костюме эпохи Регентства, неприлично узких белых брюках и коричневых гессенских сапогах. Она понимала, как сильно французу, должно быть, было больно одеваться в британскую военную форму, но красный цвет его сюртука гармонировал с красным цветом ее корсета и сапог. Он выглядел готовым к битве. Она — нет. Она чувствовала, что готова отдаться прямо в объятия Сорена.
— Кинг… — Она не могла дышать. Она чувствовала слишком много.
— Пойдем? — спросил он.
Нора посмотрела на коробку в своих руках. Она кивнула и положила ту обратно на кровать. Позже она вернется за ней. Кингсли протянул руку, и она приняла ее.
Теперь пути назад нет.
— Ты готова? — спросил Кингсли, когда они поднимались по лестнице к лифту черным ходом.
— Нет, — ответила она.
Кингсли посмотрел на нее с некоторым беспокойством.
— У тебя есть пять минут, чтобы собраться.
— Я… — Она осмотрелась и утянула Кингсли между гардеробной в главном коридоре и лифтом. Она прижалась головой к стене и дышала в ладони.
— Что такое?
— Кингсли, Сорен подарил мне ноутбук. Очень дорогой. Он дал обет бедности. У него нет денег. Как он заплатил за него?
— Он взял их не у меня, — ответил Кингсли и пожал плечами. – Предполагаю, он попросил у сестры. Клэр могла бы оплатить его.
— Вообще—то, я заплатила за него.
Нора резко обернулась и увидела Миледи, стоящую у лифта в элегантном платье в стиле регентства из чистого белого шелка. Оно было почти похоже на свадебное платье. Но Нора не обращала внимания ни на свою одежду, ни на идеально уложенные густые черные волосы, ни на идеальные пухлые губы, ни на длинные ресницы. Нет, взгляд Норы был прикован к медальону на шее Миледи. Стеклянный медальон memento mori, предназначенный для хранения пряди волос умершего возлюбленного. Но это не то, что было в этом медальоне. Нора четко видела.
Внутри лежала прядь золотисто—светлых волос.
Волосы Сорена.
— Ах ты, сука... — сказала Нора с улыбкой. — Он бы не стал.
— Он это сделал.
— Ни за что на свете.
— Я же говорила тебе, что все продается.
Миледи рассмеялась. Нет, это был не смех. Это было хихиканье, милое и девчачье. Это привело Нору в ярость. Она бросилась вперед, но Кингсли схватил ее за руку.
— Не здесь, — прошептал он ей на ухо. — Прибереги это для игры.
— Это больше не игра, — сказала Нора, заглядывая Миледи в душу. Эта сука прикасалась к Сорену. Даже если все, что она сделала, это подрезала ножницами его волосы, она все равно была трупом. Ей следовало вонзить себе в сердце те ножницы, которыми она обрезала волосы Сорена. Это избавило бы Нору от необходимости делать это за нее.
— Ты не имеешь права прикасаться к моему священнику, — сказала Нора Миледи.
— Слишком поздно. Ты задела меня и мою любимую игрушку. Я задела тебя и твою любимую игрушку. Но если это тебя хоть немного утешит, я считаю, что это ничья. А ты?
— Нет.
— Тогда играй дальше.
Миледи, все еще хихикая, вошла в лифт. Когда двери за ней закрылись, Нора посмотрела на Кингсли.
— Он бы не стал... — Она смотрела на Кингсли. — Он ни за что не подчинился бы этой женщине, или любой другой женщине, или кому—либо еще на земле ради денег.
— Ты действительно думаешь, что он сделал это из—за денег? — спросил Кингсли, выгибая бровь, и как бы говоря взглядом: «тебе ли не знать».