От него до сих пор сильно разило батумской тюрьмой.

– Вначале стреляемся, а потом решаем любую проблему – наконец подал мрачный голос Юлий Геронимус и шагнул от деревьев.

– Конечно! Безусловно! – согласился с ним Дукака Трубецкой. – Но дело в том, что пистолет – один!

– Как это?! – по-рачьи выпучил глаза Юлий Геронимус, и отодвинув плечом Жоржа Петрова, чтобы впериться в Дукаку Трубецкого, как в икону. – Как это?!

Булгаков подумал, что он схватит сейчас Дукаку Трубецкого за грудки.

– Так, – как показалось Булгакову, беспечно затряс своей козлиной бородёнкой Дукака Трубецкой. – Нет, и всё! Не достал!

– Что значит «не достал»? – фальцетом закричал Юлий Геронимус. – Где ты был? Я же тебе адрес дал! В чём дело?!

– Того человека не было… – вдруг заторопился Дукака Трубецкой, – вышла его жена и сказала, что Валика забрали.

Для убедительности он покрутил головой на тщедушной шее.

Юлий Геронимус пьяно выругался:

– Как забрали?

– Сегодня ночью… ОГПУ… Вы же знаете, как это делается.

Юлий Геронимус мотнул головой, как бык:

– Ну и?..

– Из оружия остался один браунинг, – недрогнувшим голосом сообщил Дукака Трубецкой.

– Дайте сюда! – Булгаков, у которого отлегло с души, протянул руку. – Здесь даже барабана нет! – заключил он.

Все обступили его кружком заглядывая через плечо.

– Вы что, хотите сыграть в русскую рулетку?! – взвился Юлий Геронимус. Он оказался изрядно пьяным. – Я не собираюсь играть в подобные игры! Договорились: дуэль! Через платок! А здесь какая-то примитивная рулетка! Господа! Где романтика! Куда всё пропало?! – вопросил он расцветшее небо.

И действительно, вдалеке стало видно перелесок и поворот реки, над которым висела одинокая звезда.

– Я предлагаю стрелять по очереди, – голосом дурака сказал Дукака Трубецкой. – Кинем жребий, кто первый?

«Маленькая острозубая скотина!» – едва не обозвал его Булгаков, но сдержался.

– Нет! – отрезал Юлий Геронимус. – Это самоубийство, на расстоянии платка? По очереди?! Ты идиот?!

– Так по жребию же!.. – расстроился Дукака Трубецкой, как будто в этом и крылся самый здравый смысл.

Все вдруг замолчали. Посмотрели по сторонам на просыпающуюся округу.

– А у меня водка есть! – вдруг сказал приятным голосом курносый Илья Ильф.

– А у меня – закуска!.. – в тон ему среагировал Жорж Петров и тоже замер в выжидательной позе халдея.

Булгаков сообразил, что это обычный заговор, или всё гораздо глубже? – подумал он, но ничего так и не сообразил, прозрение наступило позже.

– Ну… так чего вы стоите?.. – спросил Юлий Геронимус, вопросительно уставившись на Булгакова, будто он случайно заглянул на огонёк.

Булгакову вдруг стало всё безразлично. Ракалия показалась отсюда, из Капотни, самой скучной и чужой женщиной в мире, с широкой и плоской, как гитара, спиной. Всё было кончено. Лунные человеки опять сработали совершенно непредсказуемо, однако на твердую пятёрку с плюсом. Впереди, как река на рассвете, мерцала новая, странная жизнь без упрёков, скандалов и прочих женских погремушек.

У одной из машин опустили борта, сели, пустили по кругу бутылку. Потом – вторую, потом – третью. Закусывали солёными огурцами, «краковской» колбасой и репчатым луком.

– Не дай бог! – еле ворочая пьяным языком покаялся Юлий Геронимус. – Прости меня… я скотина...

Все выжидательно замерли, исподтишка поглядывая на Булгакова, словно он был в чём-то виноват.

– Да ладно… – через силы выдавил Булгаков, – с кем не бывает…

Закурили. Сидели, беспечно, по-детски болтая ногами. Вдалеке были видны краны и вышки нефтеперегонного завода. Потом там оглушительно забил молот.

– А ваша жена уехала, – сказал Дукака Трубецкой.

– Как?.. – удивился Булгаков.

– Записку прислала, – протянул Дукака Трубецкой.

В тусклом утреннем свете Булгаков прочитал вслух: «Мы разводимся! Мне всё надоело. Это не жизнь, а каторга. Прости, я не знала, что писатели такие занудные люди. Моё согласие на развод лежит в столе. Не ищи меня, я буду жить в Крыму! Твоя бывшая Ракалия».

Одинокая женщина едет в Крым на собственном авто. Что она здесь делает? Вишню собирает? – саркастически подумал Булгаков.

Юлий Геронимус поперхнулся:

– Вот идиотка!

Он вдруг понял, почему брак с Любовью Белозёрской не нанёс Булгакову никакого вреда, хотя ОГПУ, конечно же, знало о нём всё, но… Булгаков был настолько искренен в своих чувствах и в своих произведениях, что к нему не прилипала никакая грязь, и там, где оценивали эти его качества, тоже сидели умные люди и кое-что соображали в искусстве и понимали, что ещё выше, на самом верху, во главе с самим Сталиным, тоже не дремлют, отдавая дань таланту Булгакова, и это перевешивало все плюсы и минусы, большие и маленькие, которые исподтишка подкидывали им лунные человеки. Поэтому никакие доносы и пасквили, которые, конечно же, писали на Булгакова, не брались во внимание. Такова была версия Юлия Геронимуса, который понятия не имел ни о каких лунных человеках и об их возможностях, хотя его один раз всё же облили водичкой, но без подтверждения этого мистического случая с их стороны он постепенно обо всём забыл, посчитав, что ему всё приснилось долгой, московской, зимней ночью.

– Да… что-то в этом есть, – вяло согласился Булгаков.

Он вспомнил её милую привычку, то, как она курила через мундштук длинные, тонкие дамские сигареты американского табаку, задумчиво поглядывая сквозь клубы дыма, и его мучила одна и та же мысль: почему и зачем Ракалия поменяла искрометно-весёлой, погрязшей в танцах, наркотиках и разврате Европу на мрачную, голодную и аскетическую Россию, где пели гимны и ходили строем? Что в ней привлекательного? Разве что сам аскетизм? Неужели это и есть суть жизни… думал он, смея прийти к выводу, что именно эта сторона жизни страшно манила людей. Он понимал, что нужно побывать в разных шкурах, померяться силами с разными сущностями, чтобы правильно судить. Однако подобного опыта у него не было. Вот если бы я жил в Париже, думал он, но… в Париже я не жил.

– Ну что, помирились?.. – осторожно спросил Дукака Трубецкой, сверкая своими фарфоровыми зубами, как чайным сервизом.

– Да! – отреагировал Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, и внимательно посмотрел на Булгакова.

– Мир… – вынужден был произнести Булгаков.

И они пожали друг другу руки не без внутреннего сопротивления с обеих сторон, потому как враждовать больше не имело смысла. Смысл был утрачен вместе с исчезновением иконы по имени Ракалия.

Думай о людях лучше, чем они есть, и ты не ошибёшься, подумал Булгаков, и скрестил за спиной пальцы.

Не спи с женами будущих гениев, в свою очередь, думал Юлий Геронимус, последние штаны проиграешь.

– Об этой дуэли чтобы никто не знал! – обвёл он всех тяжёлым взглядом. – Нас засмеёт вся Москва!

– Это точно! – дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров с очень серьезными лицами, проникнувшись важностью момента и его последствиями для литературы.

– Чтобы рот на замок! – в приказном порядке уточнил Юлий Геронимус. – Иначе лишу наследства!

– Ладно… Что мы дураки, что ли?.. – снова дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров, понимая, что уж они-то будут биты самым действенным образом в первую очередь: их тут же перестанут издавать и хвалить, и пропадут они в забвение и безызвестности.

И Жорж Петров уже не казался Булгакову хитрым, как лиса, а честным и благородным идальго с тонко обустроенной душой.

– Я тоже, – дал слово Дукака Трубецкой, – нем как рыба! Зуб даю!

Юлий Геронимус с недоверием посмотрел на него и многозначительно молвил:

– Ладно…

Мол, посмотрим, а там видно будет.

У Дукаки Трубецкого был свой интерес, такой же как и у Юлия Геронимуса, интерес государственного чиновника, и ссориться с Юлием Геронимусом ему было не с руки, потому как Юлий Геронимус был генералиссимусом в издательском мире.

– Ну и славненько! – добродушно, как людоед, заключил Юлий Геронимус. – Поехали!

– Куда?! – вскричали все, в том числе и Булгаков, потому что всем нравилось сидеть вот так дружно и глядеть на просыпающийся мир.

– В настоящий ресторан! – загремел под фанфары лунных человеков Юлий Геронимус. – У нас сегодня знатный день! Мы избавились от парочки иллюзий!

И они допили водку, и поехали в город, чтобы засесть в «Замоскворецком» до глубокой ночи. И были счастливы, как никогда, как могут быть счастливы мужчины, избежавшие смерти, в тёплой, дружеской компании, когда им не мешают всякие роковые женщины.

***

Ракалия не ушла в тот вечер и на следующий тоже – ей не хватило силы духа. Они исподтишка выжидательно глядела на Булгакова и тяжко вздыхала, как лошадь, чтобы он обратил внимание на её страдания.

Лицо у неё было злым и несчастным. Однако Булгаков был непреклонен.

– Чего же ты от меня хочешь?! – спросил он наконец, отрываясь от рукописи.

С пера упала большая жирная капля и превратилась в огромную кляксу, съев по пути слово «Воланд».

– Денег! Денег для счастливой жизни! – безапелляционно заявила Ракалия, глядя на него с гневом, если он не понимает томления женской души.

Она нервно заходила по комнате своими большими ступнями, которые когда-то так нравились Булгакову, что он с вожделением на них самолично наступал, призывно заглядывал при этом ей в глаза.

– И всё?! – спросил он, ненавидя себя, свою бесхарактерность, свою слабость делать уступки красивым женщинам только ради их тела.

– И всё! – подтвердила она из дальнего угла, при это её левая нога была подвернута вовнутрь.

Булгакова едва не стошнило. С некоторых пор он стал презирать её за полное отсутствие грации. Когда-то это было мило и естественно, а теперь – сто двадцать пятая скидка, мысленно хватался он за голову, сто двадцать пятая, Карл, сколько можно! Главное, что она этого абсолютно не замечала и тем более не чувствовала. У Таси были такие милые, грациозные японские ступни, которые украшал ярко-красный маникюр. Вечерами, она сидела на постели, подоткнув под себя полы халата от моих нескромных взглядом, вспомнил он, и красила ногти.