– Ах! – театрально заламывала руки Белозёрская с ангельским выражением на лице, – я так и знала, меня предупреждали, что ты неверен! Что женщины для тебя всего лишь эпизод в карьере писателя!

Это была чистейшей воды инсинуация, злобная выдумка, достоянная лишь таких тонких и плоских, как у Ракалии, губ, наблюдал с холодной душой Булгаков.

На Юлия Геронимуса и на других мужчин такие сцены производили неизгладимое впечатление, но только не на Булгакова, любителя препарировать чувства, это была его территория, его вотчина и его владения, которые никто другой не знал лучше, чем он. Поэтому Ракалия проигрывала априори.

– Люба! – напомнил он горячо, – ты моя преданная жена, я твой преданный муж! Об чём разговор?..

В ответ она с насмешкой на прекрасных польских устах исхлестала его по впалым щекам и закричала:

– Я ухожу!

Распахнула шкаф и принялась выкидывать из него вещи. В первую очередь полетели все пять прекраснейших американских костюмов, сшитых в Германии, а на самом деле – в «Трехгорной мануфактуре», затем уже рубашки, галстуки и бабочки. В порыве вдохновения Ракалия потопталась по вещам и даже начала рвать один из костюмов, синий в тёмную полоску, который особенно нравился Булгакову, но вошёл вальяжный профессор Тарновский, тряхнул своими мхатовскими кудрями, плотно закрыл за собой дверь и сказал:

– Это мой билет! Это я вчера тайком от Зины… – он оглянулся на комнату, где его жена вязала носки, – зашёл после работы в синематограф и немного развеялся.

Тарновский Евгений Никитович был интеллигентом в третьем поколении, в его кабинете висела картина Фалька «Красная мебель», на которую Булгаков часто приходил смотреть за разговорами и рюмкой коньяку.

Тарновский жалостливо сморщился в угоду Белозёрской, мол, чего ещё можно взять от этих кривеньких и неразумных мужчин, все они одинаковы, шалопаи!

– Но вот видишь! – помог ему Булгаков и сделал наиглупейший вид идиота: давно уже выяснилось, что Ракалия не верила в его гениальность, можно было больше не маскироваться.

– Всё равно! – отрезала Белозёрская. – Не сегодня, так завтра!

У неё случались приступы ожесточения «против всех».

Булгаков набрал воздуха, чтобы ответить как можно весомее, в том смысле, что он не виноват, что всё благополучно разрешилось и нет повода к ссоре, но голова была пуста, как тщательно выскребленный котёл.

– Не надо ссориться из-за меня, – важно, а главное, крайне спокойно, воззвал профессор Тарновский, – я возьму билет и во всём признаюсь Зине. Я уверен, она будет только рада, что я отдохнул лишний раз от трудов праведных! Она меня простит! А вы помиритесь! Вам надо съездить куда-нибудь на воды, – посоветовал он на минорной ноте. Михаил Афанасьевич много работает, да и вам, душа моя, надо развеяться.

– Ну вот и всё благополучно разрешилось… – поддакнул было ему Булгаков.

– Какие воды?.. – брезгливо спросила Белозёрская, напомнив откуда она прибыла вечерним поездом «Москва-Париж», где много чего навидалась. – У вас вод ещё нет. Это вам не Германия! А о дансинге вы не имеете ни малейшего понятия! – упрекнула она их.

Булгаков страшно покраснел: жена, ничуть не стесняясь, приоткрыла третьему лицу свои тайны. Это было не то, чтобы плохим вкусом, это было полным атрофированием чувства самосохранения, потому что дансинг в Европе был местом разврата. Ну ходила и ходила, не надо кричать об этом на каждом углу.

– Есть Крым… – растерялся от её напора профессор Тарновский. – Я могу достать билеты…

С билетами, действительно, было туга. Поезда в Крым ходили через пень колоду, и чья-либо помощь считалась великим благом.

– Какой Крым! – сорвалась Белозёрская. – Мы разводимся! У нас семейный кризис. Нам жить негде. А здесь десять костюмов! – Она с ожесточением потопталась ещё немножко, старясь особенно каблуками.

У неё ещё была одна странность: она старательно изображала нищую студентку, однако порой выдавала Булгакову на мелкие расходы то тысячу, то пять тысяч, а то – и десять. Однако Булгаков, по обыкновению занятый литературой, не обращал на такое мелочи внимания, хотя, конечно же, отметил эту странность, полагая, что они проедают остатки парижские деньги. Но жить всё равно было негде.

На её крик заглянула Зина, вся в кудряшках блондинки:

– Что случилось?..

– Да вот… билет… – удручённо объяснил профессор Тарновский.

– Это наш билет, – сказал она, – я сама иногда одна хожу в кино, когда у Евгения Никитовича много лекций. Что здесь такого? Это Москва, детка! Миритесь, и идём пить чай!

– Плевала я на вашу Москву! Я сейчас соберусь и уеду в Париж! – молвила разгневанная Белозёрская.

– Ну ладно! Хватит! – счёл нужным повысить голос Булгаков. – Никуда ты не поедешь. У тебя паспорта нет!

Заграничный паспорт Белозёрской, действительно, был давным-давно просрочен и валялся где-то в платяном шкафу под кучей белья.

– Я пойду спать к Ильиным! – театрально вскинула руку Белозёрская, указывая совсем в другую сторону, как большинство женщин, не ориентирующихся в городском пространстве.

Ильины жили на Пречистенке, хотя и недалеко от центра, но были максимально уплотнены. К тому же у них был грудной ребёнок.

– У Ильных нет места! – веско сказал Булгаков, забирая чемодан и ставя его в шкаф.

Его поразило, что Белозёрская не испытала муки раскаяния, а была непримирима, как японский катана, который победоносно сверкал в момент удара. Я стану её сакральной жертвой, обречённо подумал он, ибо вернуться к Тасе не могу, а уйти реально некуда. Придётся признать свой крах, до конца дней быть мишенью для ядовитых шпилек и сделаться последним из последних подкаблучников; впрочем, и Тася воспользовалась бы моментом. И он почувствовал себя между Сциллой и Харибдой.

Однако все его горестные мысли перебил великолепный Тарновский:

– Как пояса концы – налево и направо расходятся сперва, чтоб вместе их связать, так мы с тобой: расстанемся – но, право, лишь для того, чтоб встретиться опять! Так! Миритесь, мои друзья, миритесь! И идём пить чай с коньяком.

– Прямо здесь и сейчас?! – вскипела напоследок Белозёрская, и её вздорный носик с раздвоенной косточкой на кончике стремительно вознесся в зенит.

Булгаков аж перекосило. Он совершенно не ожидал столько экспрессивности от Ракалии и наивно сделал огромную скидку на то, что это никогда больше не повторится при его жизни.

– Да! Прямо здесь и сейчас! – подтвердил всеопытный профессор. – И будьте снисходительны друг к другу! Жизнь коротка! Увы!

– Ах, вашими устами, Евгений Никитович, только бы мёд пить! – непримиримо молвила Белозёрская, но вдруг смягчилась окончательно и бесповоротно. – Всё! Хватит кукситься! – схватила Булгакова за руку, – идём чай пить! – и потащила кухню.

Одного Белозёрская не заметила: Булгакова перекривило так, словно он проглотил каракатицу. Он вдруг понял, что она обычная, жёсткая баба, прагматичная до мозга костей, и что её просто мучает секс, которого у неё было слишком много и который он принял за безумную любовь, поплатившись за это свободой. А потом секс кончился, кстати, вместе с деньгами, и начались проблемы.

Булгаков сказал сам себе: «Обычная самка в эволюционном тупике».

Позже, всякий раз после очередной ссоры с Белозёрской Булгаков думал в огорчении: «Я не верю в будущее, будущего для меня нет! Я не знаю, почему. Мир в будущем мне не принадлежит, это иллюзия». И стал писать иллюзию, великую иллюзию под названием «Мастер и Маргарита», которой идеализировал себя, Ракалию и окружающий их мир.

Глава 8

Москва 30-е. Гэже-Маргарита

Чета Самойловых, инженеров «Мосгорсвета», была весьма счастлива, получив по распределению большущую комнату с тремя окнами, выходящих на Большую Садовую, и затеяла генеральную уборку.

– Тимоша-а-а… – ласково позвала супруга Аня.

– Да, мой свет! – спешно прибежал с кухни Тимофей Самойлов, в фартуке и в муке с головы до ног. – Что-то случилось?..

Аня была на пятом месяце беременности, и он запрещал ей носить тяжести и лазать на всяческие антресоли, пусть даже они трижды пыльные.

– Смотри, что я нашла, – сказала Аня, стоя на табуретке, и подала ему толстую папку.

Аня принадлежала к классу степных женщин, и волосы у неё торчали из-под гули во все стороны, как солома, а лоб был мокрым от пота.

– Интересно… – искренне удивился Тимофей Самойлов и счёл нужным сделать замечание, помогая ей покинуть шаткую табуретку: – Я же просил тебя, поберечься, не лазить по верхам. А если бы ты упала?..

– Ну не упала же, – обескуражили его жена и полюбопытствовала. – А что там?..

Тимофей Самойлов развязал тесёмки и открыл папку:

– Что за ерунда?..

– А… – наморщила задорный носик Аня, – соседи говорили, что здесь жил большой писатель. Надо вернуть. И не читай, это неприлично! Вдруг это письма?

– Это роман! – открыл ей глаза Тимофей Самойлов. – «Мастер и Маргарита». Я никогда такого не читал. Очень интересно… Очень…

Тимофей Самойлов был книгоманом и считал себя начитанным человеком, он читал всё подряд, от объявлений на заборе и инструкция по технике безопасности для силовых установок до новомодного романа «Человек-амфибия» с его жарким, аргентинским летом и синим-пресиним морем, точнее, океаном.

Он произнёс вслух первую строку:

«Весной 1943 года Воланду Степану Степановичу катастрофически не везло…»

Почти как мне, весело подумал Тимофей Самойлов, который никак не мог отремонтировать немецкий селеновый выпрямитель за отсутствием деталей, и его постоянно ругало начальство. Но Тимофей Самойлов нелегально договорился с другой районной подстанцией, и ему на днях за бутылку водки должны были принести два селеновых элемента.

– Ну, что там?.. – зевая, спросила Аня.

Она много и часто спала и была рассеянной, как большинство беременных женщин.