– Может быть… у вас есть знакомые или какие-нибудь весомые связи там?.. – со всё тем же поникшим вздохом спросил Мейерхольд.

Мейерхольд не интриговал против Булгакова. Он мало его интересовал. Ну разве что использовать в своих целях и возвыситься ещё больше? Не велик бугорок, подумал он, рыбка слишком мелкая и костлявая. В свою очередь, Булгаков был настолько осторожен в своих автобиографических справках, что ухватить его, как налима, было не за что, разве что послать разведку в Киев. Но до этого никто не додумался, поэтому и бугорок невысок, догадался Булгаков с облегчением.

– К несчастью, нет… – был вынужден признаться он. – Я уповаю только на вас.

– Увы, друг мой, увы… – в свою очередь болезненно простонал Мейерхольд. – Остаётся только надеяться... – снова иносказательно заговорил он.

– Спасибо, – расстроено сказал Булгаков и осторожно, как змею, положил трубку на телефонный аппарат.

В ту ночь он молился так, чтобы Белозёрская не заметила. Молился углу, страшно жалея о том, что находится не в квартире на Большой Садовой, а чёрт знает где, в общем, там, где лунные человеки не водятся.

И вдруг ему ответили, но не ударом в потолок, а кто-то поскрёбся тихо, как мышь, в большом платяном шкафу, в котором висели вещи Белозёрской, а за спиной, топая, как слон, пробежал кот Бегемот.

Булгаков дико зашептал, оглядываясь в угол, где спала его новая жена:

– Братцы! Где вы?.. Мне край нужна ваша помощь!..

Шкаф подумал и ответил противным голосом одноглазого Лария Похабова:

– Топай в ванную!

Впрочем, Булгаков был настолько взвинчен, что абсолютно ничего не соображал и действовал, как робот. Мысль посетить туалет показалась ему абсолютно дикой, но он пошёл, как во сне, имея уже соответствующий опыт «тихих мыслей», и надеяться, в общем-то, было не на что. Однако к его удивлению, на краю ванной в свете умирающей лампочки и в позе крайне раздраженных птенцов сидели Ларий Похабов и Рудольф Нахалов. Лица у них были злыми-презлыми, словно они ладана нанюхались.

Булгаков на всякий случай сделал изумлённый вид. Но на этот раз они не стали обращать его в свою веру.

– Если твоя жена узнает о нашем существовании… – кисло пояснил Ларий Похабов, – она тебя в гроб вгонит! – предупредил он его. – А мы не сможем этого допустить. Где ты будешь жить, товарищ? Как ты будешь питаться, товарищ?.. – В его голосе прозвучали юродствующие нотки, и Булгаков проглотил их, как очередную обиду, и в отместку за это не сказал, что написал «Собачье сердце» аж в трёх вариантах.

– Ах! – отмахнулся Булгаков, словно Ракалия, действительно, была в чем-то виновата. – Что мне делать с пьесой? – нервно спросил он, давая понять, что тему жены обсуждать с господами кураторами не намерен.

Он протиснулся внутрь и закрыл за собой дверь.

– Мы договорились… – доверительным голосом зашептал Ларий Похабов и многозначительно замолчал, давая Булгакову возможность переварить услышанное.

– Что нам это стоило, даже трудно представить, – слёзно добавил Рудольф Нахалов с кислым выражением на лице.

– Ой, как я рад! – вопреки им с облечением произнёс Булгаков и перекрестился под неодобрительными взорами кураторов.

Они ещё юродствовали, полагая, что он заслужил худшего.

– Рано радоваться… – отвернул морду Ларий Похабов. – Гарантированный успех года на три, не больше. Потом начнётся помойка из общественного мнения.

– Тебя будут вызывать на диспуты… – не удержался Рудольф Нахалов.

– И возить мордой по грязи. – добавил Ларий Похабов.

– За то, что ты такой умный! – иронично уточнил Рудольф Нахалов.

– Да ладно…

– Что даже не допишешь роман… – Рудольф Нахалов не успел его назвать, заработав тычок от Лария Похабова.

Оказывается, им запрещено предсказывать будущее, тут же сообразил Булгаков.

Этим занимались другие ведомства, которые действовали втёмную. Трудный случай, типовые решения абсолютно не годятся, обречённо думал Ларий Похабов, ища выхода. Ему было жаль Булгакова, но кардинально помочь он ничем не мог, Булгаков сам должен был написать свой злополучный роман, вокруг которого всё и крутилось-вертелось, и войти в историю литературы, всё остальное чушь, наивность и заблуждения.

– Так что вы, господин хороший автор, выбрали не ту тему! – веско сказал Рудольф Нахалов.

– И не в то историческое время, – подытожил Ларий Похабов.

– Вам бы жить лет на пятьдесят позже, – посоветовал Рудольф Нахалов.

Булгаков тяжело засопел и хотел возразить в стиле азбучной истины, в том смысле, что лично они не написали ни одного произведения и даже не понимают, каково это тянуть творческий воз, и что обычно новички пишут то, что ближе и понятнее. Ближе всего был Киев с его гражданской войной. Хотя, конечно, это было слабое оправдание, не стоящее стилиста, каким он себя представлял. Стало быть, я ещё не стилист, с горечью подумал Булгаков, и не понимаю стратегии и тактики романа?

– Вот именно, – укоризненно повёл бровями Ларий Похабов, давая понять, что надо писать «Мастера и Маргариту», а не какие-то там традиционно ностальгическо-сентиментальные романчики о гражданской войне, которая давным-давно всем надоела и опротивела до такой степени, что скоро плеваться начнут.

На мгновение Булгакову стало совсем плохо, он сообразил, что ни о каких трилогиях, как у Толстого, не может быть и речи, просто времени реально не хватит. Нет времени, не дарят его запросто так, с барского плеча. Эх, надо было бежать в Париж, даже несмотря на те обстоятельства, которые случились со мной на Кавказе, с горечью к неразумной судьбе, подумал он, однако, понимая, что это не спасение, а сплошная утопия: в Париже у него тоже ничего не получилось бы. Планида не та, думал он, планида...

– А с кем вы договорились?.. – нашёл силы уточнить он.

– С самым главным… – простовато ответил Рудольф Нахалов и покривился, мол, тебе, смертному, лучше не знать.

И Булгакова почему-то подумал о «Главреперткоме», который вдруг сменил гнев на милость. Но Ларий Похабов так презрительно сморщился, что Булгаков решил, речь идёт о боге. О ком ещё может в таком контексте судьбы? – подумал он. И признаться, был разочарован. Бог для него был абстрактным понятие, он не спасал и ни в чём не помогал, ставка на него была глупее глупого.

– С самым главным?.. – кисло уточнил он и подумал, что теперь уж точно дело дрянь.

Колени у него ослабли. Руки затряслись. Это было конец: когда договариваются с богом, то следующая инстанция предсказуема: гроб, могила и рыдающая вдова. В роли вдовы он почему-то представлял Тасю, а не Ракалию.

– С ним самым, – синхронно кивнули они оба с таким видом, будто для них это было плёвое дело.

– Ну… и… как он? – пренебрежительно спросил Булгаков, словно речь шла об общем знакомом, с которым все на короткой ноге.

– Парочка внушенных мыслей, – неожиданно фривольно высказался Рудольф Нахалов. – То да всё… Стандартная схема. Утром он проснётся и переложит пьесу из папки с отказами в папку с важными делами. В обед он её прочтёт, вызовет секретаря и разрешит играть, – как о решённом, перечислил действа Рудольф Нахалов. – Особенно ему понравится Мышлаевский.

– Кто «он»?.. – тупо спросил Булгаков, ничего не соображая, но понимая наконец, что речь явно идёт не о боге, тогда – о ком?..

Мышлаевский между тем ушёл к белым и был антиподом Тальберга. Кого он может интересовать?..

– Сталин… – на всякий случай тихо, чтобы никто не услышал, ответили они ему хором.

– Сталин! – моментально охрип Булгаков.

В ликовании он едва не рухнул ниц на заплёванный пол, чтобы исцеловать его до умопомрачения.

Сталин! Самый великий и всемогущий человек будет читать его пьесу! Может быть, и роман заодно. Это показалось Булгакову значимее, чем какое-то абстрактный, хотя и тоже всесильный бог. Сталин – это конкретно, предметно и реально!

– Но… не вздумай даже похвастаться перед кем-либо, – предупредил его Ларий Похабов. – В этом случае мы не поставим за тебя и червонца. Понял?

– Понял! – оторопело кивнул Булгаков, лупая от волнения, как сова, белыми глазами.

Стало быть, бог здесь ни при чём, тупо подумал он, не имея сил даже радоваться.

В тот же злополучный момент в ванную забарабанил Ёшкин-Трёшкин из восьмой комнаты. Человек вздорный и драчливый, живущий за счёт мусорных свалок. Не то, чтобы Булгаков его боялся, но драться в три часа ночи, чтобы разбудить всю коммуналку, не было никакого резона, поэтому он спустил штаны.

– Сука, писатель! – зло зашептал в дверь Ёшкин-Трёшкин. – Открывай! Нечего жечь по ночам электричество!

И дёрнул дверь. Хлипкий крючок соскочил с хлипкой петли, и дверь распахнулась. Ёшкин-Трёшкин сунул нос в ванную комнату, предварительно зажав его пальцами, хотя внутри почему-то пахло окалиной, и увидел Булгаков, сидящего на стульчаке с газетой в руках.

– Ну… чего тебе?.. – спросил Булгаков назидательно, – у меня понос! Три дня маюсь.

– Пардон! – пробормотал сконфуженно Ёшкин-Трёшкин, – пардон… – и вежливо прикрыл дверь.

***

Ракалия неосознанно становилась в позу драчуньи: «Со мной лучше не связываться! В гневе я страшна!» И Булгаков порой был бит ею совсем нефигурально, потому что дать женщине сдачи физически считал ниже своего достоинства.

Она начала устраивать ему скандалы. Чем я плох? – с горя расстраивался Булгаков. Ночую дома. Не пью. Не курю. Сидю романы черкаю.

Но Ракалию это не устраивало. Она просто не понимала его в силу женской логики.

Первый скандал она закатила, найдя в прихожей Тарновских билет в синематограф, и обвинила Булгакова в том, что он де шляется один, развлекается, может быть, даже с дамами лёгкого поведения, которых в Москве пруд пруди.

Скандал уже есть, а причины ещё нет, сообразил Булгаков и стал оправдываться:

– Лапушка, я без тебя и шага не ступаю…

В душе у него что-то перевернулось и он попытался это что-то забыть и затолкать куда-то поглубже, чтобы оно не убивала новой, открытой, честной любви; и на какое-то время это ему удалось ценой огромнейших уступок своему честолюбию.