– В том самом... – как показалось Рудольфу Нахалову крайне тупо высказался Булгаков. – Подумаешь…
Ого, едва не сдал назад Рудольф Нахалов и совсем запутался. Не помогла даже способность читать мысли людей: Булгаков словно был закрыт на все мыслимые и немыслимые шторы. Научился, скотина, обозлился Рудольф Нахалов. Но разбираться в этом не было ни сил, ни времени.
– Пока мы тебя курировали, мы могли всё решить келейно, без лишнего шума, и ждать, – Рудольф Нахалов сделал лицо, внушающее доверие, – сколько надо. А теперь?..
– Что теперь?.. – до Булгакова начало кое-то доходить.
– Теперь, как карты лягут, – стал собираться Рудольф Нахалов, то есть одёрнул пиджак и вытер вспотевшее лицо.
– Ты куда? А я?.. – наконец забеспокоился Булгаков.
– Я к Ларию Похабову, – отвернул морду Рудольф Нахалов. – А ты работай! – и провалился сквозь загаженный пол.
– Свинья не выдаст волк не съест… – высказался ему вслед Булгаков и снова принялся с жадностью хлебать воду.
На душе у него заскребли даже не кошки, а самые настоящие гиены, и он понял, что дальше тянуть с романом, который лунные человеки непонятно почему нарекли странным названием «Мастер и Маргарита», больше нельзя.
Этот долгострой чрезвычайно его мучил. Долг обязывал Булгакова раз за разом безуспешно штурмовать «Мастера и Маргариту». Не хватало как раз того самого, чего он не понимал.
***
Булгаков предложил Тасе жить втроём. Он пришёл и сказал, пряча глаза блудливого кота:
– Если хочешь… конечно, сейчас это модно… даже в Европе… – сказал он, стараясь держать самоуверенно. – Я могу привести её сюда? Отгородим ей угол…
Реально дело не дошло бы до триолизма, о чём он мечтал с вожделением. Ему хватило ума не сообщать об этом Тасе. Но картинки, одна соблазнительней другой, промелькнули у него в голове.
Тася, не медля ни секунды, вспыхнула, как мак.
– Нет! – и нервно забегала по комнате, теряя остатки былой грации.
– Но почему нет?! – удивился он, как будто не знал её, свою прежнюю, ненаглядную, но в миг забытую Тасю. – Ей негде жить! – надавил он. – Она ютится по родственникам!
Скидки, которые он делал для женщин, отошли далеко на задний план. Ракалия была неочевидна, как сто двадцать третья любовь, сомнения поселились в нём сами собой, но он отринул их.
– Пусть ютится где угодно! – зло бросила Тася. – Хоть на луне!
– Я не знал, что ты такая безжалостная! – упрекнул её Булгаков, адресуя её к тем временам, когда они понимали друг друга. – Человек погибает!
– Нет! – в бешенстве крикнула Тася и притопнула. – Нет! И ещё раз нет!
Ах, как она пожалела, что отмахнулась от Маши Клубничкиной, которая её предупреждала:
– У этой Белозёрской только ангельское лицо! Но деньги водятся! Я её обшиваю! Она болтлива, как ещё та сорока! У неё есть авто, и она катает мужчин! Катает! Сама! Она не та, за кого себя выдаёт! Она вертит твоим мужем, как игрушкой!
Если бы она вняла её словам, она бы уговорила Булгакова уехать в Саратов! Она бы раскрыла ему глаза на суть вещей! Теперь же поздно: он втюрился по уши и не поверит ни единому моему слову, лихорадочно думала Тася.
Глядя на плачущую жену, увядшую и ссутулившуюся, Булгаков испытал к ней одно-единственное чувство – жалость. Ни о какой любви речи не могло и быть. Его держала только привычка. И эта привычка говорила ему, что можно жить сразу с двумя женщинами. Что тут такого? Пол-Москвы так делает. Что касается скидок, то он плевать на них хотел. Оказывается, приятно быть неразборчивым и порочным, это избавляло от мук совести.
Через неделю он нарочно принёс пахнущий краской экземпляр книги «Белая гвардия».
– Не передумала?..
Тася открыла книгу и прочитала: «Посвящается Любови Белозёрской», отбросила, как гадюку, и влепила ему прямо в лоб каинову печать всех-всех его измен:
– Ты предал меня!
– Я тебя давно не люблю! – безжалостно ответил он ей. – Что толку в нашей семейной жизни, если мы даже не спим вместе!
– Хорошо… – через силы произнесла Тася, – давай разведёмся, и делу конец!
Она ещё на что-то надеялась, на память, на их первую юношескую любовь, на все те мытарства, которые они перенесли вдвоём. Однако Булгаков имел такой неприступный вид, что Тася поняла: всё кончено! Ей стало плохо. До самого развода она пребывала в прострации. В прострации ответила: «Да, согласна на развод без всяких претензий!» В прострации подписала нужные бумаги и в прострации до вечера гуляла в Сокольниках, а потом поехала домой.
Оказывается, Булгаков уже опередил её, забрал все свои вещи и даже чернильницу с пером. К счастью, забыв на «шкапчике» папку с архивными рукописями. Об этой папке Тася тоже забыла. Через месяц она съехала из квартиры на Большой Садовой, чтобы побыстрее вычеркнуть из жизни Булгакова.
***
– Ты зря делаешь ставку на Мейерхольда, – покривился Юлий Геронимус.
– Почему? – простодушно удивился Булгаков, опохмеляясь пивом прямо из бутылки.
– Потому… – выразительно посмотрел на него Юлий Геронимус, мол, дурак, что ли? Соображай!
– Не понял?.. – упростился Булгаков до безобразия.
Юлий Геронимус тяжело вздохнул: чего с Буратино недоструганного взять. Неделя пьянки не сблизила, а, наоборот, отдалила их.
– Он не будет стоять за тебя горой. Ты кто?
– Ну?.. – с обидой потупился Булгаков.
– Ты никто! – выпятил глаза Юлий Геронимус. – Ты для них три буквы на заборе!
– Я и так знаю…
– В наше время никому нельзя доверять. А ты на что надеялся?
– Я ни на что не надеялся, – ушёл от ответа Булгаков.
Он измучился с пьесой. Его дёргали в разные стороны, требуя несовместимого. К тому же он по глупости взялся за экзотические «Багровые острова» в надежде на «Камерный театр», понимая, что пьеса вовсе не отвечает современности и не будет иметь оглушительного успеха.
– Что тебя примут с распростёртыми объятьями? – осведомился Юлий Геронимус. – За десять лет население изменилось да неузнаваемости. В политике ты наивен! – укорил он Булгакова. – Ты хочешь вернуть старое? Публика шумно ностальгирует! Но старое не вернётся. Поэтому тебя распнут! Как Христа! Как сорок разбойников с большой дороги! Всё будет предельно жёстко. По сути, ты никому не нужен! В театре ты один из многих! Сейчас понабежит толпа. Ты же сам показал дорогу!
– Неужели «Дни Турбиных» так плохи?.. – робко не сдавался Булгаков.
Конечно же, он никому не говорил, что сам Гоголь, хотя и косвенно, но благословил его на Турбиных. Юлий Геронимус не поверил бы, а для остальных это была очевидная сказка сумасшедшего писаки.
– Здесь работает закон больших чисел, – с умным видом разглагольствовал Юлий Геронимус. – К ним пришло слишком много удобных авторов. Появилась иерархия.
– То есть?.. – усомнился Булгаков.
Он разрывался между «Главреперткомом» и невидимыми партийными органами, которые спускали указания.
Он уже знал их формальные выходки: «Главрепертком» отслеживал философию революции, Станиславский требовал драматургического мышления. При этом гимн «Боже, царя храни», при звуках которого зал вставал и рыдал, пришлось выкинуть. Но самое страшное, что ополчился РАПП4, и путь в писательские окопы был заказан.
– Да, ты будешь в первом десятке… И этим можно гордиться. Но… если выпадешь, тебя легко заменить, – объяснил Юлий Геронимус. – Публика даже не заметит.
– Но ведь другие бездарные приспособленцы!
Булгаков подумал о лунных человеках, о том, что они плохо сработали. Нужна такая гарантия, железобетонные аргументы, которые ни одна сопля не перешибёт. Он тяжело вздохнул. Если бы он знал, что примет такие муки, то ни в жизнь не связался бы с театром, а просто сел бы, как его друг Вересаев, где-нибудь в провинции, на Волге, и писал бы, и писал бы. Внезапно он понял, что лунные человеки не занимаются политикой, что они плывут по течению, что у них утилитарные задачи общества, а не яркие образы искусства.
– И что теперь?.. – выпучил африканские глаза Юлий Геронимус.
– Я не знаю… – признался Булгаков.
Пьеса уже шла, но ему пришлось по ходу тридцать три раза менять диалоги героев, дабы угодить всем сторонам процесса.
– А я знал! – загремел Юлий Геронимус, как будто со стороны было виднее. – Написать такую вещь, от которой волосы дыбом и комарики дохнут на лету, – с особо умным видом пояснил он и обаятельно улыбнулся.
Всё-таки он иногда выдавал разумные мысли. Булгаков сделалось физически плохо. Юлий Геронимус говорил языком лунных человеков. Стало быть, я никому не нужен, сообразил он, нужны только мои тексты. Ему моментально сделалось тоскливо.
– Всё! Я пошёл! – в отчаянии заторопился он, шваркая ногами, как застоявшаяся лошадь.
– Куда?.. – удивился Юлий Геронимус.
– Работать! – развернулся к выходу Булгаков, его била лихорадка нетерпения.
Он знал. Он видел цель. Иногда хороший друг стоит больше, чем все богатства мира.
– В три часа ночи?! – усмехнулся Юлий Геронимус.
– Напьюсь, пожалуй, – обречённо согласился Булгаков, жалко улыбаясь.
И Юлий Геронимус достал спасительную водку.
***
И вдруг что-то произошло, о чём не говорят в приличном обществе, в котором все всё понимают, но молчат, как заклятые враги. Булгаков помыкался, потыкался и позвонил Мейерхольду без всякой надежды на удачу.
– Вы знаете… – начал Мейерхольд с непонятными паузами, – она ведь была утверждена на самом верху… – Его баритон играл, как на виолончели рондо. – И вдруг нам в секретариат поступил звонок с просьбой пьесу придержать. Я теряюсь в догадках! – признался он в следующее мгновение теперь уже совсем старческим, надтреснутым голосом.
«Главрепертком»! – враг номер один всех, без исключения, авторов, жаждущих попасть на сцену! Булгаков пал духом. Они всё понял: сработали те невидимые механизмы принятия решения, которые невозможно было просчитать. Там, наверху, в правительстве, или рядом завёлся ещё один враг.