Время откровений пришло в семью Булгаковых, поняла она, начались суровые будни развода, метафизика не мой конёк, она свойственная только Мишке, никто так не был силён в ней, как он, и настал момент, когда её вытащили наружу, чтобы глобально изменить ситуацию. А это конец. Оставалось только дождаться его; и я здесь не нужна, думала она понуро. У Мишки начинается новая жизнь. Мне же (ей же как будто открылись чужие мысли) надо честно и преданно прожить это время рядом с ним, как пустое место. Дать свободу его фантазиям и чувствам. Разрешить общаться со всеми этими женщинами, на которых он был помешан. Но сыграет ли это какую-либо роль в его творчестве? Несомненно! Хотя лично для неё это уже не имеет никакого значения. На Тасю нашло прозрение: её Мишка по какой-то страшной причине не сумеет воспользоваться своими преимуществами стилиста и фантазёра, что сила его небезгранична и что лучшие лунные человеки рано или поздно откажутся от него. Тогда он пропал! Она хотела ему подсказать об этом, но, глядя на его странно перекошенное болью лицо, промолчала: сам догадается, не маленький, вдруг обозлилась она, чувствуя себя чужой и брошенной, как на собственных похоронах.

– Они мне дали срок… – признался он серым голосом, чувствуя, что предаёт ее. – До утра!

– Ну да… конечно… – больше не могла терпеть Тася. – Нашли дурака!

– Они сказали… что одно дело много рассуждать… – возразил он с укором самому себе, – а другое – писать…

Попробовали бы они, пронеслось у него в голове, если я даже не могу подобрать тональность. Он пробовал десятки, сотни раз и в голове, и на бумаге, с одним и тем же нулевым результатом – роман не давался, словно был заколдованным, а подступы к нему были заминированы сплошными неудачами.

Инстинктивно он понимал, что лунные человеки – это шанс, самый необычный шанс на Земле, выиграть который чрезвычайно сложно, практически, невозможно, хотя все требуют, но рецепта не дают. Как? – если никто не знает, как именно, а если и знал, то бестолково, как Тася.

– Ах! Вот оно что! – упёрла она руки в боки.

Она уже презирала его за слабость и за то, что он уходил слишком медленно: целых три года её мучил в отношениях с другой, гипотетической женщиной. Мысленно он давно предал и бросил её. Так ей казалось.

– Но это ещё не всё! – трагическим голосом сказал он.

– А что?.. – спросила она голосом, полным скепсиса той, которая видела сотни раз, как умирает на операционном столе человеческая плоть. Булгаков почему-то это забыл. Вообще, он многое забыл из прошлого, маскируясь такими понятиями, как сатурация и психоматическое состояние.

Уйти ей было некуда. К родне – стыдно. На улицу – верная смерть от пневмонии.

– Сквозь меня раз двадцать прошли! – вдруг слезливо заявил он и посмотрел ей в глаза, чтобы она объяснила хоть что-нибудь.

Вот если бы она это сделала, то никакие другие коварные женщины, даже Вика Джалалова, никогда бы больше для него не существовали до самой гробовой доски. Но Тася понимала ровно то, что понимал и Булгаков, но со своей точки зрения. Эта раздвоенность их разобщала больше всего. Тася даже не знали, о чём можно договориться, а договориться им не хватило тонкости ощущений. Каждый думал по-своему из-за отсутствия этого самого метафизического опыта. Они проиграли, не начав игры, потому что заглянули туда, где не было смысла и правил; и даже не знали, что заглядывают, а только инстинктивно надеялись, что не обманутся в своих лучших надеждах.

– Кто? – не поверила она.

– Ты знаешь, там же столько коридоров и переходов, мы стояли рядом с читальным залом…

Булгаков замер. Слезы навернулись на глаза. Он думал, что так приходит смерть, хотя это была всего лишь насмешка хитрейшего из пространств.

– Дальше! – безжалостно потребовала Тася.

Булгаков посмотрел на её и сдался:

– Народ валом валил… Я вначале не понял, а потом сообразил, что сквозь меня проходят люди! Было такое ощущение, что это в порядке вещей, пока наш архивариус Заднепровский не стал орать в какую-то странную, плоскую трубку, пожую на телефон, что любит кого-то. А потом оказалось, что это уже не Заднепровский, а совсем другой тип в шортах. И шорты такие, как у иностранцев на Арбате.

– Тебе не кажется странным, что шорты и октябрь как-то не сочетаются. На улице холодрыга! – раскрыла она ему глаза, нарочно не переходя в сентиментальность.

– А я о чём?! – упрекнул он её с дрожью в голосе.

И они снова ушли от верной дорожки, которую им показали, но не сообщили, что дорожка-то одна единственная, что надо уметь распознавать. Но этого самого органа распознавания у них ещё не наработалось, потому что система была безжалостной как гильотина.

– Мне кажется, ты сошёл с ума, – нашла, что сказать Тася. – Будешь, как Корейша³, – напророчествовала она и закатила в потолок свои прекрасные серые глаза.

– Возможно, – констатировал Булгаков абсолютно спокойным голосом, – но дело в том, что, то же самое происходило с лунными человеками: я видел сквозь них других людей!

– Значит, мы сошли с ума! – ужаснулась Тася.

– Да! Именно так! – согласился с ней Булгаков. – Но… так не бывает! – задёргал он головой.

Она посмотрела на него оторопело:

– А потом?..

– А потом, я раз, и уже иду по Тверской.

Он только не сказал, что пялился на московских красавиц, как на чудовищ. Знать это Тасе не полагалось по семейному уставу, которое он чтил, как отче наше.

Шок был столь велик, что они несколько часов жили, как в прострации, не замечая ничего вокруг, а Булгакову не помогла даже работа над новым романов о его любимом Киеве.

– Может, обратиться к врачу? – предложила Тася, когда они лежали в постели, и каждый думал о своём.

– Ещё чего! – с презрением к медицине фыркнул Булгаков, зная методики подавления личности не понаслышке, а на практике в психиатрическом отделении центральной клинической больнице Киева. – Сами справимся! Целее будем!

А потом Тася достала билеты в венскую оперу, и Булгаков забылся на сутки и уже не оглядывался и не вздрагивал от малейшего удара в углу, за шкафом. Кстати, шкаф они наивно переставили, но это не помогло.

***

Уже когда он начал работать над Турбиными, он прослышал о Мейерхольде и «Художественном театре», о том, что там берут любые пьесы, лишь бы о революции. Поэтому соблазн был очень велик. Но вначале надо было написать роман. Тасе он заявил:

– У меня есть план!

– Какой?! – загорелась она и порезала палец, шинкуя капусту на том же столе, за которым он писал.

За окном синел январь, и падал, и падал холодный московский снег.

– Я напишу роман, потом – пьесу, и мы попадём в художественный общедоступный театр!

– Ты думаешь, получится? – сунула она палец в рот.

Он посмотрел на её, как на больную, потому что с некоторых пор подозревал её в женской недальновидности. – Я почему-то уверен! – сказал он твёрдо. – Я слежу за их репертуаром: там один примитив, а из сценария нитки торчат. Пьесы-скороспелки. Им не хватает стиля и хорошей режиссуры.

– А что такое «хорошая режиссура»? – спросила она тоном глупенькой жены.

– Это когда у тебя во здесь музыка событий, – объяснил Булгаков, и показал на свою голову.

И это презрение гения к толпе ремесленников сделало своё чёрное дело: отныне он определился в позиции: толпа и одиночка, при этом остракизм был всего лишь делом времени. Булгаков понимал, что деваться было некуда: или пан или пропал. Тася посмотрела на него с недоверием, почему же тогда его не печатают и не восхваляют?

– Тогда садись писать! – приказа она, морщась от душевной боли.

Что она могла ещё посоветовать, понимая, что пробить стену можно только силой таланта такого уровня, как у Булгакова. Но поди, докажи это кому-нибудь!

– У них нет хорошего материла, – продолжал уговаривать себя Булгаков. – Никто лучше меня не знает, что происходило в Киеве! К тому же у меня стиль и язык! А у них?..

– А у них одна графомания! – подсказала Тася, зажимая палец фартуком не первой свежести.

– Только уговор, никто, слышишь, никто не должен знать, что я делаю, ни соседи, ни тем более, гости, которых я привечаю. Это всё для дела!

Он глядел честно и воодушевлённо, словно уже завоевал гордую Москву.

– Да! – словно в экстазе воскликнула она, и глаза её загорелись, как прежде, как в далёкой молодости, когда они были бесшабашными и озорными и кидались во всякие приключения.

Булгаков только мотнул головой, полагая, что сейчас не до воспоминаний, хотя ему было, конечно, приятно вспомнить Волгу и чудовищно-прекрасные рассветы, и её помятую юбку, которую она старательно прятала от мамы.

– Даже мои лучшие друзья, не должны догадываться, иначе ищи ветра в поле.

– Я поняла, – загорелись у неё глаза, – они наши конкуренты!

– Среди писателей нет друзей! – однозначно высказался Булгаков и для острастки ткнул пальцем в потолок. – Нет! Есть завистники и враги!

– Зачем же я их тогда кормлю? – удивилась Тася и посмотрела на Булгакова с раздражением.

– Недругов надо приучать, – мудро молвил Булгаков.

Тася подумала:

– Ну тогда приводи хоть не всех скопом, а по одному, – сказала она.

Булгаков засмеялся:

– И ещё… – он странно посмотрел на неё, – если встретишь меня с любой женщиной, сделай вид, что ты меня не знаешь.

– А зачем?.. – даже не обиделась Тася, потому что всё ещё доверяла ему, полагая, что жизнь – длинная штука и чего только в ней ни случается.

– Мало ли какие могут быть комбинации и кто на кого делает ставку, – объяснил он путано, сам не веря в свои слова.

На самом деле, у него таких шикарных женщин не было. Вика Джалалова не тянула. Делом правили мужчины, добраться до некоторых из них при некоторой ловкости можно было только через их жён, но это было свинством в квадрате по отношению к Тасе, с какой стороны ни погляди.

– Хорошо… как скажешь, – отвернулась она. – Если для дела…

Только она не поняла, какого? Какие могут быть дела без жены? Разве что чужая постель? – промелькнуло у неё в голове. И она тут же, как ящерица – хвост, отбросила эту зловредную мысль, всё ещё веря Булгакову.